Сброд

– Ху-ху-ху! – злорадно потешался карлик, ставя ногу на трофей мерзостный.

Постоял-постоял, да как пнет башку с резвым присвистом. Лошади все разом одичали, рванули во все стороны разом, биясь меж собой в неразберихе. Взбесилась и Данка, поднялась на дыбы. Удержался бы Федор, а сбруя проклятая взяла и лопнула. Упал на спину, и померкло все. И снова сучий холод пробрал, и снова ни вздохнуть. И точно тонет во мраке бездонном, как той ночью проклятой. Токмо нынче не будет руки, что вытащит, нету берега, нету грязного речного песка, куда выползти.

«Сам себя тащи, Пес».

Как прояснилось – первой спохватился сабли: выронил, да та утопла в грязи зараз – не видать, не нащупать. Присвистнул, чтобы лошадь подозвать. Та засеменила и через страх подошла. Глядит Федор исподлобья на карлика, тянется к пищали в седле, схватил, прицелился рукой дрожащей.

Бажена со всеми домочадцами немытыми, косматыми прильнула к окну. Как грянул выстрел, так все разом пали ниц. Все кровищей захлестнуло. Стоял Федор средь резни и не пошевелится от страху. И без того короткое тельце недоростка укоротилось до плеч. Разнесло башку уродскую, а тело шмякнулось плашмя в грязищу. Лошадь принюхивалась к голове. В доме девица, принесшая хворост с утра, сидела там же, на полу, среди палок, и грызла мягкую молодую ветку.

Судорога как пробила карличий труп безглавый, что спугнул и птиц, и лошадей. Зашевелились ручонки, приподнялись над землей. Зачерпнули снега, стали шею намывать, кровь счищать с плеч, а там уж и лицо выплыло. Глядели черные глаза пред собой, не моргали. Поднялся карлик во весь свой рост, небольшой, а по-своему могучий. Протянул ручонки к Басманову.

– Веди уж. Ежели без меня в Москву воротишься – не сносить головы, – молвил карлик. – Твоя-то, поди, заново не отрастет.

* * *

Руки уж дрожали от устали. Из холодной и потной ладони выпал кнут. По полу не ступить свободно, от крови сапоги прилипали. Воздух наполняла гарь и вонь. Федор до боли сдавливал уши, лишь бы не слышать захлебывающегося гогота. Сползая по стене, тюремщик страшился узника. Кривой уродец висел на цепях в черном углу. Лилась черна кровь, сколько в крошечном тельце и быть-то не могло, да было.

– Живьем надо брать, живьем! – громыхал цепями карлик.

Михайло раскачивался на крюках, дергал за них, как звонарь – за языки колокола.

– И что ж, вон я! Живехонький! – вопил он. – Да и что же, легче стало?

Басманов поднялся на ноги, хмуро глядя в черный угол.

– Стало быть, бесы и впрямь средь нас, на земле? – спросил опричник сиплым голосом.

– Вложи пальцы в мои раны.

Федор сплюнул наземь, тряхнул головой.

– Кто ж ты таков? Тот, кого царь искал?

Михайло скривил рожу, точно лизнул кислой клюквы. Федор оцепенел.

– Тот, кто на горбу князя Черных прибыл на землю нашу? – прошептал Басманов.

Вновь закривился черт.

– Явился на порог ко мне со сворою с огнем да мечом, а нынче хочет, чтобы как с братом родным, все и рассказал! Ишь! – Карлик задорно присвистнул.

Басманов стиснул зубы, сжал кулаки, да те от устали сами собою и разжалися.

– И как же побрататься с чертом? – спросил Федор.

Запросто Михайло сорвал руку с цепи да протянул мучителю.

– Ты на свою хоть плюнь, – молвил уродец.

Стоял Басманов призадумавшись, и смута черная сердце окутывала да душу холодила.

– Все как есть и выложу, – заверил черт.

«Была не была!» – подумал Федор, сплюнул да пожал.

Загремели цепи, точно захихикали.

– И зачем же царю-батюшке черт-то сдался? – спросил Михайло. – Неужто святые да праведники земли русской присягнули и остается-то за изгнанником ада по лесу носиться вам, псам цепным?

«Не нужны вы при дворе… изведем тебя и сброд твой… токмо выведать, что ты за тварь-то…»

Басманов хмуро пожал плечами, вытирая руку о черное одеяние.

– Ну? – спросил Басманов.

– Чегой? – удивленно спросил Михайло.

– Побратимы? Неча! Выкладывай! Что за тварь ты и взялся откудова? – грозно приказал Федор.

– Дык чего ж ты не знаешь? Отныне ты – тварь, что и я!

* * *

Девчушка начищала крыльцо. Во рту крутилась молодая ветка.

– Воротился! – вскрикнула весенней пташкой. – Идет!

Шагал карлик гордо, по-великански. Грязь и лужи расступались пред ним.

– Где они? – обрушилось с порога.

Чумазые да косматые расступились перед роженицей. Подошел черт к самым ногам да расшиб лоб в поклоне. Так и прорыдал до самого темна. А как опустилась ночь, так расцвела красота проклятая, что ни под солнцем, ни под луной гулять не будет. Парит в ночном воздухе, и так тихо, будто звуки черти пожрали.

Крестили младенца Ярославом и пустились в путь-дорогу верхом, во столицу.

– Вот увидите, все как я и сказывал! – приговаривал черт. – Москва – людоедов град.

* * *

Как можно не чуять здешнюю землю, не слышать? Федор боялся прикоснуться к корням, что вздувались да опускались, точно жилы. Земля точно мясо сырое. Завороженный, замер опричник. Дав видениям проникнуть до самого сердца, до самой души, все нутро пробрать морозом.