Сбывшиеся сны Натальи Петровны. Из разговоров с академиком Бехтеревой

Ее звали Нина. Жаль, тогда не пришло в голову спросить ее фамилию. Она была родственницей кого-то из жителей деревни, откуда я уехала, и то ли привет, то ли письмо ей передала. Нина заведовала булочной. Прониклась ко мне и обещала, что раз в месяц будет давать по буханке хлеба, чаще не может. И обещание свое сдержала: раз в месяц я получала от нее большущую буханку теплого черного хлеба. Я шла по своим делам и по дороге его съедала. И это был счастливый день. Вообще, я весь город исходила своими ногами. Потому что транспорт если и появлялся, то не поймешь, откуда и куда он идет.

Кровь я сдавала раз пятнадцать, что, конечно, отразилось на венах. Зато маме привезла американское сало и похвастала, что оно лучше нашего. Ой, как мама испугалась. Она сказала: «Что ты несешь! Если нас услышали, то будь уверена, ты отсюда не выйдешь. Здесь в лагере сидит человек, который получил десять лет за то, что похвалил американскую упаковку». К счастью, мою похвалу заморскому салу никто не услышал. Мама в тот мой приезд подарила мне белую кофточку с синей вышивкой, которую умудрилась пошить сама или с кем-то из лагерных мастериц. Уж как я горевала, когда собака, которую мне оставили на время, разодрала ее на ленточки.

Когда вы навещали маму в последний раз, она была еще в лагере или уже на поселении?

В тридцать восьмом году маме дали восемь лет, потом один год сбавили, всего семь лет. В последний мой приезд, в конце войны или уже послевоенный, она была на поселении, жила рядом с лагерем, но считалась ли вольной, не скажу. Особой разницы нет, оттуда все равно не убежишь, вокруг леса огромные, в лесах волки и прочая живность. Я вам говорила, какие там грибы? Недалеко от лагеря в осиновой рощице было настоящее царство подосиновиков, их никто не собирал. А благородных белых грибов было столько, что я просто шла на край леса с большой кастрюлей и наполняла ее, не сдвигаясь с места. Я такого изобилия в жизни не видела! И если бы заключенным, умиравшим от недоедания, позволили собирать грибы, то можно было бы прокормить не только этот лагерь.

Об «уплотнении», милиционере и научной карьере

Аркадий Яковлевич, знаете, что я вам скажу. Не всегда я настроена печально, пессимистично и т. д. Хотела бы рассказывать вам только о веселом. Но сейчас – давайте, как есть. Потому что, если нарочно вызывать что-то веселое в памяти, может и не получиться.

Согласен. У меня абсолютно нет заданности.

Вернулась я в Ленинград в сорок четвертом. Мне двадцать лет, помните такой советский фильм? Сначала приехала к тетке, на Каменный остров, в надежде хотя бы временно у нее поселиться. Мне там разрешили пожить пару недель или чуть больше и попросили поискать другое место.

Я начала думать об устройстве в общежитие Первого мединститута, но тут моя другая тетка, которая жила на улице Белинского, – с ней, в принципе, я больше общалась, когда была в детском доме, – сказала, что ее «уплотняют», забирают одну комнату. Испугавшись, она предложила мне пожить у нее. Ну а так как покушались на четырнадцатиметровую комнату, она мне отвела шестиметровую, да еще проходную. Прожила я там несколько лет, скажу так, по-спартански: кровать, стул и тумбочка около окошка, на которую можно положить книгу. Квартира темная, незавидная, но в тот период большинству было несладко. С восстановлением Ленинграда начали набирать иногородних строителей, рабочих на заводы. И вот тут появилась масса жилищных проблем, в том числе с уплотнением.

Гроссман в романе «Жизнь и судьба» пишет о том, как менялся облик ленинградцев с притоком иногородних, выходцев из деревни. Лица стали более размытыми, глаза блеклыми, город терял интеллигентность. Личности сливались в общую массу.