Я знала то, что касается Е-волны, эмоций и опухолей, эти направления у нас развивались. И своими глазами увидела, что он регистрирует почти всё на свете. В Бристоле я проглотила его книжку «Живой мозг», появившуюся как раз в конце 1950-х. Если сейчас моих аспирантов не заставить прочитать «Живой мозг», а экземпляр с дарственной надписью Грея Уолтера мне не вернут – не потому, что захотели присвоить, а скорее, где-то затеряли, то раньше эта книга была бестселлером. Ее перевели сразу практически на все языки.
Вы наконец погрузились в настоящую научную среду.
Научная среда бывает рутинной, а здесь был полет фантазии, естественно, ограниченный фактами, и творческая обстановка. Хотя этот институт, по сравнению с другими, был нищим, формально им руководил некий математик, который не жаловал физиологические исследования, а львиную долю денег брал на свои. Физиологи долго терпели, потом выгнали этого математика и образовали… Сначала я понять не могла, что они образовали, поскольку они мне по-русски с ужасным прононсом говорили «колхоз».
И там, в Бристоле…
Подождите. Там еще был топоскоп, прибор, позволяющий регистрировать биопотенциалы множества точек мозга при большом количестве наложенных электродов. Его аналог, сделанный Ливановым[11]
, был и у нас в стране – электроэнцефалоскоп, я представляла его возможности. Англичане первое время смотрели на меня как на девочку наивную, мало что знавшую и умевшую. С этим топоскопом я попросила разрешения поработать. И Грей Уолтер разрешил, он в этом плане был абсолютно не жадный. Мы в свое время, пока все не стали выведывать секреты друг у друга, тоже давали иностранцам попользоваться нашим блоком аппаратуры. Я сделала маленькую работу с помощью топоскопа и, вернувшись домой, с согласия Грея Уолтера, опубликовала ее в «Физиологическом журнале».И там, в Бристоле, произошел тот подслушанный вами разговор буфетчиц.
Совершенно верно. Второе по значимости событие (шучу) – приезд нашей делегации во главе с Анохиным[12]
. Но сначала она посетила выставку электрофизиологической аппаратуры в Лондоне. Я тоже ездила из Бристоля в Лондон на нее посмотреть. И вот один из членов советской делегации, профессор с Украины Бабский, не отвечает на мое приветствие и прячется от меня, хотя мы хорошо знакомы. Наконец я его настигла и поздоровалась. В ответ он закричал, что с изменниками Родины не разговаривает. Он был убежден, что раз я здесь, значит, в Англию сбежала.В Бристоле Грей Уолтер принимал эту делегацию по высшему разряду, как его в пятьдесят восьмом году в Союзе принимали. Он устроил банкет в институте, на котором Анохин очень хорошо представил меня и мои работы. После чего сотрудники лаборатории прониклись ко мне уважением.
Профессор Бабский наверняка был потрясен.
Скорее, ему было неловко. Тогда Анохин мне оказал неоценимую услугу. На следующий день меня попросили подробнее рассказать о себе, о работах, проводившихся в Советском Союзе. В общем, я с великой пользой там стажировалась, чувствуя себя полноценным научным работником. Этот теоретический институт работал в связке с госпиталем, я увидела, как они вживляли электроды больным с тяжелейшими навязчивыми состояниями в белое вещество лобных долей мозга. Через эти электроды проводились прицельные (с точностью два-четыре миллиметра) воздействия на мозг: сначала поляризация, то есть угнетение критически важной точки, а при необходимости и ее отключение (лизис). Это был огромный шаг вперед по сравнению с принятым тогда методом лейкотомии.
Лейкотомия – это?..
Это подрезка белого вещества лобных долей, прерывание путей от подкорковых структур к коре лобных долей мозга, метод, который использовался при тяжелейших формах шизофрении. Лейкотомия не прижилась по двум причинам. Во-первых, она приводила к отрицательным результатам в том смысле, что человек становился неинициативен. Он мог не побриться, не поесть, если ему не скажут, он в принципе уже не являлся личностью. Кстати, португалец Эгаш Мониш, предложивший эту операцию, получил Нобелевскую премию, по-моему, в 1949 году, потому что тогда с шизофренией вообще было не справиться.
Это вот за подрезку?