Счастье моё!

Мои дни рождения отмечались праздничными застольями в кругу маминых друзей, детские праздники не устраивались, потому как подруг у меня не было. Но возможность быть рядом с красивыми, интересными людьми, которые окружали маму, была для меня гораздо привлекательнее и заманчивее, чем компании моих сверстниц. После одного такого дня рождения я легла спать, разбросав по комнате все чудесные подарки, полученные накануне. Главным из них был игрушечный дом из плотной бумаги с куколками– обитательницами трехэтажного жилища, с бумажной мебелью и аксессуарами. Я мечтала о таком подарке, и я его получила. Наутро вошедшая в мою комнату мама была буквально ошарашена хаосом, творящимся в ней, она широкими движениями сгребла всех бумажных куколок, смяла, разорвала и выбросила в мусорное ведро со словами, что в следующий раз я уже больше никогда не лягу спать, не прибрав в комнате. Это было так жестоко. Я была так бессильна в своей вине, которую я осознавала, – просила прощения, уверяла, что больше никогда… Но домика уже не было. Я сидела на полу в туалете рядом с зеленым эмалированным мусорным ведром и пыталась бесшумно приподнять его крышку, чтоб попытаться спасти хоть одну уцелевшую куколку…

Когда я десятилетнему Мише рассказала этот эпизод моего детства, он плакал в голос, сжимал меня своими мягкими руками и на все последующие мои дни рождения дарил игрушки в желании восполнить куколок, оставшихся в зеленом мусорном ведре.

Физическая оторванность от мамы подтолкнула к отдалению и охлаждению моей привязанности к ней. Я взрослела вдалеке от единственного дорогого мне человека, и разлука учила меня жить, ни на кого не полагаясь, выплывать, не прося ни у кого помощи, перекрывать все каналы сентиментальности и прекраснодушия.

Моя травма и отъезд из Ленинграда после окончания хореографического училища отодвинули от меня маму, все силы и мечты были вложены в схему, которая для нее была сутью всех ограничений и надежд – я должна была стать танцовщицей Кировского театра, но этого не случилось… Последующее развитие моего пути вызывало у мамы недоуменные вопросы, отрицания, непонимание, неприятие. Мы перестали слышать друг друга. Надолго.

С уходом на пенсию мама вернулась в Ленинград. Мы стали видеться чаще. Оставив театр, мама очень изменилась, она словно выдохнула и свою искрящуюся энергию, и свою женскую ауру, и свою лидерскую, повелительную интонацию. Рождение Миши повлияло на нее настолько, что в мягкой, по-детски озорной, во всём уступчивой, кроткой, мягкосердечной, теперь уже дважды бабушке я не узнавала свою суровую маму.

Мама с Мишей были друзьями. Секретничали, играли в футбол на даче, смотрели вместе фильмы, играли в прятки, читали книги… всё то, что мама не прошла вместе со мной в моем детстве, не прошла с первой своей внучкой Анечкой, всё теперь делало ее счастливой рядом с внуком. Для Миши она стала идеальной бабушкой.

У нас редко, очень редко случались откровенные разговоры, между нами не принято было задавать вопросы, мы обходили молчанием всё, что могло доставить друг другу болевые ощущения или дискомфорт, но я видела, я знала, что мама всё понимает, угадывает, чувствует и сопереживает. Я приезжала к ней, теперь уже в Санкт-Петербург, и снова становилась маленькой девочкой, которой стелили постель, угощали любимыми пирожными, провожали, выглядывая в окно, и махали рукой, пока мой силуэт не скрывался за поворотом улицы…

Я не знала, что с уходом мамы обрывается большая часть своей собственной жизни. Я не знала, что с уходом мамы очередь сдвигается, и я оказываюсь первой у двери на выход. Я не знала, что с уходом мамы становишься тотально одиноким. Я не знала, что это была главная связь с самой собой.

Встреча

С Пашей Каплевичем мы соединились легко и радостно, словно были знакомы всю жизнь. Этот человек, как всякая талантливая личность, противоречив и неоднозначен, но если кто-либо попадает в поле его влюбленностей – начинается фейерверк обаяния и приключений. Так, ярко и насыщенно, мы проживали эти годы.

Была весна. Паша предложил пойти к своему приятелю, кинорежиссеру Лунгину, на пельмени. С Лунгиным я тогда знакома не была, и только через несколько лет нам довелось вместе работать: я сделала для двух его фильмов хореографические и оперные сцены. Но той весной я согласилась пойти в незнакомый мне дом достаточно запросто: моя стеснительность утонула в Пашиных уверениях, что именно там ждут исключительно нас. Мы отправились на Калининский проспект, который теперь называется Новым Арбатом. Нас не ждали. Но дом этот настолько гостеприимен, что и Лена, и Паша Лунгины были искренне рады пополнению гостей, которыми уже был полон их хлебосольный стол. Пельмени я не помню, а помню маленький диванчик в нише эркера, на котором я сидела, и большого человека в белом свитере, который широко улыбался, смотрел с хитрым прищуром и пытался шутить. Шуток я не поняла, ухаживаний не приняла, но через некоторое время, вывалившись с Каплевичем на улицу, подробно расспросила о своем эркерном соседе. Это был Роман Козак.