Счастливый человек. История сельского доктора

Он сам себя критикует: «Иногда задаюсь вопросом, сколько во мне от традиционного сельского врача и сколько от врача будущего. Можно ли быть и тем и другим одновременно?»

Я хотел бы написать заключение к этому эссе, подытожив и дав оценку тому, что отметил ранее. Но я не могу. Завершить это эссе не в моих силах. Лучше закончу еще одной историей о Сассолле, и, возможно, большинство читателей тогда не заметят мое упущение. Именно рассуждениям поэзия дарует свою знаменитую свободу.

Проанализируем, почему эссе не может быть завершено, и предположим, что препятствие кроется не внутри меня.

На самом деле заключения просто нет. Сассолл, обладая интуицией, которая сегодня необходима любому человеку для работы над тем, во что он верит, создал удобную ситуацию. Затратную, но в целом удовлетворительную. Он и сейчас работает, пока я пишу. Прописывает лекарство от инфекции, выслушивает пациента, берет несколько капель крови из пальца, видит больного, сидящего напротив, разговаривает с торговым представителем фармацевтической фирмы, проводит анализ мочи, надеется узнать больше.

Я мог бы легко написать заключение, будь он вымышленным персонажем. В определенном смысле художественная литература кажется до странности простой. Там нужно только решить, достоин персонаж восхищения или нет. Конечно, его еще надо создать таким: и эффект, который достигается, может оказаться противоположным авторскому замыслу. Но исход предсказуем. А здесь нет.

Мое положение прямо противоположно положению автобиографа, который более свободен, чем романист. Он сам себе подданный и летописец. Никто, даже вымышленный персонаж, не может упрекнуть его. То, что он опускает, искажает, изобретает, по логике жанра законно. Возможно, в этом и заключается привлекательность автобиографий: все события, над которыми вы не имели контроля, в конце концов зависят от ваших трактовок. Сейчас же я нахожусь во власти реальности, которую не могу охватить.

Это правда, что биографии, в отличие от автобиографий, иногда пишутся о живых людях и что у них есть своеобразный конец. Но герои таких биографий либо знамениты, либо печально известны. Это наши будущие премьер-министры или иностранные политики. И читатель, и автор знают, зачем она написана. Потому что X – это знаменитый X. И история, естественно, завершается, когда он достигает власти, апофеозом.

Сассолл не такой человек.

«А если бы он был мертв?» – можете спросить вы. Если бы он был мертв, я написал бы другое эссе. Абсурдно говорить, что жизнь человека меняется после его смерти. Самым наглядным подтверждением этого является происходящее после смерти художника.

Картина, которую вы видели на прошлой неделе, когда художник был жив, не та же картина (хотя и тот же самый холст), которую вы видите сейчас, зная, что он умер. Все видят сегодняшнюю картину. Картина прошлой недели умерла вместе с ним. Это кажется метафизикой. И это не совсем так. Это результат нашего дара – или нашей необходимости – способности к абстрактному мышлению. Пока художник жив, мы рассматриваем картину как часть незавершенного процесса. Мы применяем эпитеты: многообещающий, разочаровывающий, неожиданный. Когда художник умирает, картина становится законченным произведением. Это сделал художник. А мы остаемся. Меняются наши мысли и слова. Они больше не адресованы отсутствующему художнику; теперь мы можем думать и говорить только о себе. Предметом обсуждения больше не являются его намерения, заблуждения, надежды, способность менять убеждения, способность к переменам: теперь речь идет об использовании оставленной нам работы. Поскольку он мертв, мы становимся главными действующими лицами.

То же самое происходит и в жизни. Смерть человека делает его определенным. Конечно, его секреты умирают вместе с ним. И, конечно, сто лет спустя кто-нибудь, просматривая бумаги, может обнаружить факт, бросающий иной свет на его жизнь. Смерть меняет факты качественно, но не количественно. Никто не может узнать человека, потому что он мертв. Но то, что мы уже знаем, отвердевает и становится определенным. Мы не надеемся на то, что двусмысленность прояснится. Теперь мы главные герои, и мы принимаем решение.

Поэтому, если бы Сассолл умер, я бы написал эссе с меньшим количеством спекуляций. Отчасти, я написал бы о нем более точные мемуары, чтобы сохранить сходство. Я бы не осознавал – как осознаю сейчас во время работы – его жизнь, не зафиксированную и таинственную. Если бы он был мертв, я бы завершил эссе так же, как смерть завершает жизнь. Без сентиментальности и религиозных намеков я бы хотел, чтобы он покоился с миром, по крайней мере на этих страницах.

Но Сассолл жив и работает, а я в своих размышлениях, параллельных его продолжающейся жизни, вижу максимум, но неизбежно полуслепо, как сова при ярком дневном свете. Слишком слепо для точного вывода.

И еще один фактор, из-за которого эссе нельзя завершить. Трудно писать, не делая огульных обобщений о нашем обществе, а затем обосновывать эти обобщения, рискуя увести читателя слишком далеко от рассматриваемой темы.