Нужно быть проще. Есть национальные и социальные кризисы, являющиеся испытанием для всех. Это момент истины, когда раскрывается если не всё, то очень многое в людях, классах, институциях, лидерах. Мир в целом обычно не ценит и не понимает этих откровений, но есть те, кому их важность и значение абсолютно ясны. Обе стороны любого конфликта согласятся, что открытия в момент истины неоспоримы.
Слово «момент» не следует понимать буквально. Кризис может длиться несколько дней, недель, а иногда и лет. Так было в Дублине в 1916 году:
Так было во Франции в 1940 году после капитуляции, в Будапеште в 1956 году, в Алжире во время освободительной войны, во время высадки Кастро на Кубу в 1959 году.
Если писать о человеке, который пережил кризис и озарен им, гораздо легче увидеть его жизнь в перспективе, признать его историческую роль. Если читатель пережил такое, ему намного легче понять ценность этой роли. Сказать французу, пережившему оккупацию, что X был в Сопротивлении или сотрудничал с Сопротивлением, или что Y был коллаборационистом, значит сказать что-то о смысле жизни X или Y в целом.
Сассолл не переживал подобного кризиса. Он сражался на войне. Но для Британии Вторая мировая война не была кризисом. В условиях настоящего кризиса человек должен сделать выбор и безоговорочно связать себя обязательствами с другими людьми, сделавшими тот же выбор. В определенный момент индивида подстерегает исторический процесс, частью которого он является, и заставляет делать выбор. В Британии во время Второй мировой нам оставалось только одобрить выбор, который был сделан официально и ежедневно оправдывался от нашего имени.
После войны двадцать лет мы переживали период, который был точной и продолжительной противоположностью моменту истины. Выбора не было вообще. Фундаментальные политические решения принимались от нашего имени и не являлись вопросом выбора. Мы отнеслись к ним как к неизбежности или немного протестовали. Оппозиция в парламенте – это выражение несогласия в некоторых деталях: по сути, две политические партии пришли к согласию. Мы избавлены от обязанности делать выбор в вопросах жизни и смерти, таких как расовое равенство, право на национальную и экономическую независимость, прекращение классовой эксплуатации, борьба за свободу, выживание в полицейском государстве, борьба с голодом и т. д. Мы обладаем своим мнением, но оно мало что значит даже для нас самих.
Непривычные к выбору, непривычные наблюдать за выбором других, мы лишаемся шкалы измерения стандартов для суждения и оценки друг друга. Единственный стандарт, который остается, это личная симпатия или ее коммерческий вариант – Личность.
Многие скажут, что нам повезло. Сомневаюсь. До сих пор мы были свободны от необходимости делать выбор ценой откладывания решения проблем – в основном экономических, – которые оказывают жизненно важное влияние на наше будущее. Вероятно, мы будем откладывать их, пока не станет слишком поздно. Тогда мы переживем свой кризис – возможно, еще при жизни Сассолла.
Я знаю его взгляды. Могу представить, какой выбор он сделает в любой ситуации. Но независимо от того, верны ли мои представления, все ли возможные ситуации можно предвидеть, суть в том, что любые стандарты для оценки выбора, который, по моему мнению, он сделает, – выбора, который может подтвердить цель его жизни, – в такой момент обязательно будут субъективными, сформулированными как предчувствия, а не как четкие мерки. Они обязательно должны быть субъективными, потому что в текущей ситуации, полной допущений и отсрочек, само их существование возможно только благодаря личному акту веры и воображения. Некоторые говорят об объективных стандартах, по которым можно судить об историческом выборе в любой точке мира: но такие люди, уставившись пустым взглядом в окно, укрываются за бесчувственной, догматической уверенностью. Напротив, мои прочувствованные интуиции пока никого не могут убедить – и это понятно. Мы ждем окончания длинной увертюры.
Читатель, добравшийся до этой страницы, может возразить:
Здесь есть трудность. Сассолл занимается медицинской практикой уже двадцать пять лет. На сегодняшний день он, должно быть, вылечил более ста тысяч пациентов. Казалось бы, это «хорошее» число. Был бы это «хороший» результат, если бы он вылечил десять тысяч человек? Предположим, он умный, но небрежный врач – что ему грозит за небрежное лечение одного пациента, десяти, сотни? Предположим, он умный и необычайно преданный своему делу врач, что нужно добавить? Каков его бонус?