Счастливый новый мир

Они приземлились на крыше дома, в котором жила Лени­на. "Наконец-то! — подумала она, выходя из вертотакси. — Наконец-то! Хотя пока он и вправду вел себя куда как стран­но, но сейчас...". Стоя под фонарем, она вынула из сумочки зеркальце... Так и есть, нос у нее чуть-чуть лоснился. Она вынула пудреницу. Пока Дикарь расплачивался с верто- таксистом, у нее была минута времени: она отпульверизи- ровала немного пудры себе на нос и потерла нос пальцем. "Он ужасно милый! И зачем он только такой робкий? Как Бернард. И все-таки... Да ведь любой другой мужчина давно бы уже меня... Но теперь-то наконец он уж никуда не денет­ся!" Кусочек лица, который Ленина видела в крошечном зеркальце, удовлетворенно улыбнулся ей.

— Доброй ночи! — произнес за ее спиной сдавленный голос.

Ленина круто обернулась. Дикарь стоял у дверцы верто­такси, глядя на нее. Он явно глядел на нее все то время, когда она пудрила себе нос, он чего-то ожидал — но чего? Или он колебался, желая и не решаясь, и напряженно о чем-то думал, думал, думал? Ленина не могла понять, о чем он думает.

— Доброй ночи, Ленина, — повторил Дикарь и состроил странную гримасу, пытаясь улыбнуться.

— Но, Джон... Я думала, что вы... То есть, разве вы не...

Но он уже закрыл за собой дверцу и сказал что-то верто-

таксисту. Вертолет взмыл в воздух.

Глядя вниз из поднимающегося вертолета, Дикарь видел запрокинутую голову Ленины и ее лицо, бледное в свете фонарей. Рот ее был открыт, она что-то кричала. Ее умень­шавшаяся фигура быстро отдалялась от него и скоро исчез­ла, окутанная темнотой.

Через пять минут он уже был в своей комнате. Из заветно­го тайника он достал изъеденный мышами толстый том, перелистал с благоговейной преданностью пожелтевшие страницы и открыл "Отелло". Он вспомнил, что Отелло был такой же, как герой "Трех недель в вертолете", - чер­нокожий...

Вытерев платком глаза, Ленина направилась по крыше к лифту. Пока она ехала вниз, на свой двадцать седьмой этаж, она вынула из сумочки флакончик с таблетками сомы. Она решила, что одного грамма, пожалуй, будет сейчас недо­статочно: для хорошего забытья ей нужно было добрых два грамма; но в этом случае Ленина рисковала не проснуть­ся утром вовремя. Поколебавшись, она выбрала золотую середину и приняла три полуграммовых таблетки.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дикарь не хотел открывать, так что Бернарду пришлось кричать через закрытую дверь:

— Но все уже в сборе, ждут одного тебя!

— Пусть себе ждут! — донесся приглушенный голос из-за двери.

— Но, Джон, ты же знаешь, я пригласил их специально для того, чтобы они с тобой познакомились! — проорал Бернард, чувствуя, что нелегко говорить убедительно, над­саживая голос во всю мочь своих легких.

— Тебе сперва следовало осведомиться, хочу ли я с ними знакомиться?

— Но, Джон, раньше ты всегда соглашался.

— Вот затем-то я теперь и не соглашаюсь.

— Ну, ради меня, — стал умолять Бернард, — хотя бы ради меня!

— Нет!

— Это ты всерьез?

— Да.

— А что мне теперь делать? — в отчаянии завопил Бернард.

— Иди к дьяволу! — проревел разъяренный голос.

— Но сегодня там сам Архифордослужитель Кентерберий­ский! — Бернард чуть не плакал.

— А и иаа такуа! — только на языке зуни мог Дикарь выразить всю глубину того, что он чувствовал по отношению к Архифордослужителю Кентерберийскому. — Хани — добавил он с гневным презрением. — Xани! Соне эсотсенаа!

И он сплюнул на пол, как сделал бы в такой момент Попе.

В конце концов Бернард вынужден был возвратиться к себе не солоно хлебавши и сообщить горящей любопытст­вом компании, что Дикарь нынче вечером не появится. И тут сразу же прорвалась наружу накопившаяся злоба, вызванная тем, что все они вынуждены были уже несколько недель расшаркиваться перед этим ничтожеством, перед этим вы­скочкой, который стал притчей во языцех своим аморальным поведением и своими сомнительными, почти антиобществен­ными взглядами. Особенно кипятились те, кто занимал высокое положение в социальной иерархии.

— Сыграть со мной такую шутку! — снова и снова повторял Архифордослужитель Кентерберийский. — С о мной!

А дамы решили, что встреча с Дикарем была лишь не­уклюжим предлогом для того, чтобы обманом зазвать их сюда, — предлогом, который выдумал этот коротышка со спиртом в составе крови, этот мозгляк с телосложением гаммы-минус.

— Надувательство! Очковтирательство! — твердили они все громче и громче.

Особенно бушевала Директриса Нижней Школы Итона.

Одна лишь Ленина ничего не говорила. Бледная, с необыч­ной томностью в глазах, она сидела в углу, отгороженная от всех, кто суетился вокруг нее, каким-то неясным, неве­домым ей прежде ощущением, которого никто из них не испытывал. Когда она шла на эту вечеринку, ее почему-то охватило странное возбуждение. "Через несколько минут, — думала она, входя в комнату, — через несколько минут я буду видеть его, слушать его, обращаться к нему; и я скажу ему, что он мне нравится, что он мне больше по душе, чем кто-либо из мужчин, которых я знала прежде; и, может быть, он тогда скажет..." .

Но что он скажет? Щеки Ленины заливал румянец.