Сдохни, но живи…

Мне повезло. Мне почему-то всегда везло: там затеяли длительный ремонт, и в одной комнате были свалены батареи парового отопления. За ними я прятал матрац и казенное одеяло. На них и спал. Кроме батарей в комнате ничего не было, даже света. Осень тогда выдалась холодная, и, сжавшись каждый раз проскакивая мимо дежурного, поскольку пропуска не было, я даже не раздевался. А просто заворачивался в одеяло, положив под голову портфель.

Одежду держал этажом выше, у однокурсников.

С утра приходить в гости к студентам не запрещалось, и мне можно было аккуратно у них появляться, переодеться и принять душ. По юности мне еще было непонятно, почему и за что тебя выталкивают в изгои. И все, вроде, должны быть равны, но одни имеют права, другие их получают, а третьи, не имея, о них задумываются. Так взрастают революции.

Из «чужих» никто не знал, что на самом деле я ночую здесь же, внизу, этажом ниже. Да никто и не интересовался. Самое главное — конспекты, библиотечные выписки, тетрадь со стихами, зубную щетку и пасту — я всегда носил с собой. А где оставишь?

Это была идеальная студенческая жизнь. Батареи в темной комнате, где можно было свалиться и спать. Ранние морозные рассветы, пригодившиеся потом в армии. Теплая республиканская библиотека, девчонки с подъездами и друзья по всему городу, у которых я иногда, задержавшись, охотно оставался ночевать. И поесть.

Но я все-таки надеялся, что, как иногороднему и малообеспеченному, мне однажды дадут свое место в общежитии. Как положено. Право-то было. Только где его взять?

— Давай, рассказывай. Срок тебе, парень, светит немалый…

Следователи поначалу недоверчиво слушали о том, что я вообще никогда не был в этом здании и понятия не имею ни о девушке из какой-то комнаты, ни о насилии, ни о том, кто ее выбросил. Если такое действительно было.

Через полчаса они все-таки согласились, что портрет подозреваемого на меня не очень похож, особенно пробор, но потребовали подробного отчета за какой-то там день: где был, когда и с кем. В деталях. Еще час я все это описывал уже как показания.

— Ладно, — в конце концов сказали насильники от власти. А кто они еще? — Похоже, это был не ты. Свободен…

Через несколько лет, уже вернувшись из армии, я встретил однокурсника. Случайно, как почти все в этой жизни. Не считая следователей.

— Ты помнишь? — сказал он. — Однажды тебя вызвали прямо с занятий к декану, надолго? Так вот, в перерыве мне сказали забрать твой портфель и отнести его в деканат. Там сидел какой-то штатский. Он и прибрал вещи на обследование. Через лекцию, на другом перерыве, меня вызвали снова, и я отнес портфель обратно в аудиторию. Так что ты, вернувшись, ничего и не заметил. А что у тебя там было?

— Не знаю, — растерялся я, вспомнив карандашный портрет, на один ровный пробор, с головы до самого сзади, донизу. — Знаю только: то, что было — не было.

Работяга

Жил человек. Старался встать на ноги. Учился, работал, покупал. Растил. И детей, и деревья. Наконец построил дом. Думал: теперь можно начать жить. Есть, наконец, под ногами фундамент.

Оказалось, это табуретка.

Крещение

Иногда оглядываешься по сторонам, но вспоминаешь о позитивном мышлении и говоришь себе: «Какие красивые и просветленные морды».

У меня есть только одна хроническая проблема в жизни — не хочу быть несчастным.

А это не прощают.

Песню Владимира Высоцкого «Антисемиты» я написал в свои восемнадцать лет. Записал прилюдно — и ответил за нее публично. Отвечать за других — это стародавняя еврейская привычка еще со времен раннего средневековья.

В более поздний советский период, в сентябре, студентов в Белоруссии направляли «на картошку», помочь селу убрать урожай и приобщиться к настоящему труду. Труд тогда делал из обезьяны человека. И звучал гордо — потому что платили мало или почти ничего.

Гордость — она ведь оболочка пустоты.

Второй курс университета, как, впрочем, и последующие начинался именно с такого спецкурса трудотерапии. В какой-то деревне нас расселили по хатам, где я очутился вместе со своим другом — однокурсником и тезкой, уже отслужившим армию и казавшимся тогда почти «дядей».

— Жизни не видели, — говорил он нам — Армия учит самому важному — подчиняться, а это значит руководить. Не знаешь — научим. Не хочешь — заставим…

Не сомневаюсь, что он выбился в люди. Это трудно, но легче, чем оставаться человеком.

Наши хозяева, державшие свою корову, по утрам после завтрака выставляли на стол парное молоко с черным хлебом. Они были добрыми, потому что многое пережили, назывались поляками и говорили на «тросянке». На русском языке, вперемешку с белорусскими словами и акцентом.

— У войну вось, пол деревни были в партизанах, а половина — в полицаях. Те придут — мобилизация. А потом — эти. Партизан тады много погибло. А полицаи апосле вернулись. Отсидзели свое — и живуть…

С утра мы выходили в поле, копали и собирали картошку, а вечером, прикупив дешевого вина, «чернил», как его тогда называли, разговаривали, заигрывали с девчонками и играли на гитаре.