Сдохни, но живи…

Гитара была популярным инструментом у молодежи в силу своих сексуальных форм и всеядности трех аккордов, в которых укладывалось все, о чем не говорили вслух. Но можно было спеть. Или выразительно молчать.

Однажды, небольшой компанией, мы устроили посиделки по поводу дня рождения моего тезки. Ребята немного перебрали, мы шумели на завалинке, травили анекдоты, сплетничали и дело плавно перешло к песням.

Я, в принципе, «дрынкать» умел и на шести-, и на семиструнке. Но не пою, поскольку еще в школе, на уроке пения младших классов, учитель как-то вызвал меня к доске солировать. Когда я закончил, класс молчал.

Молчал и учитель.

Потом он похлопал меня по плечу и сказал, обращаясь к одноклассникам.

— Дети, — сказал он — Никогда не обижайте этого мальчика.

С тех пор я пел только дома. Да и то, потому что открыл для себя Высоцкого и тех, кого тогда называли бардами.

Кто-то из ребят взял гитару и вскоре она перешла ко мне, разогретому. По молодости, я тогда думал, что песни Высоцкого знают все. Не учел только одного, но важного обстоятельства — мои однокурсники, будущие журналисты, в массе своей были из белорусской глубинки или после армии.

А Высоцкий тогда еще не особо гастролировал и его песни знали, записывали и переписывали далеко не все. Люди-то живут в своих параллельных мирах, которые часто не пересекаются. Хотя в институте или на работе могут заниматься одним делом. Но мне это и в голову не пришло. Как это, не знать Высоцкого?

Короче, пропустив по-русски свою порцию дружественного, но жестокого азербайджанского «Агдама» за рубль двенадцать бутылка, я выдал сначала «Штрафные батальоны», которые идут на прорыв. Затем о высотке, за которую полегла рота, но начальник получил новую звезду на погоны.

И наконец — «Антисемиты»:

Зачем мне считаться шпаной и бандитом —
Не лучше ль податься мне в антисемиты?
На их стороне хоть и нету закона —
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я — ведь надо ж кому-то быть битым.
Но надо узнать, кто такие семиты?
А вдруг это очень приличные люди.
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет…

Это был не концерт и не выступление перед публикой. Номера и авторов на деревенской завалинке я не называл, сначала читал свои стихи, как просили, а потом просто «дрынкал» и пел. И видел, что ребята вокруг меня впервые слышат эти песни.

И девчонки смотрят, и выдыхают красиво так: «Еще… Еще…»

В конце сентября уже быстро темнеет, а осень в том году выдалась холодной и пронзительной. Заморосил дождь — и мы разошлись по хатам. Довольные и подвыпившие.

— Послушай, — обратился ко мне тезка — Это такая сильная вещь, про евреев. А не мог бы ты записать мне слова?

— Конечно, могу. Но сегодня уже устал. Пока работали, пока посидели. Давай завтра?

— Нет, — вдруг решительно и с нажимом сказал тезка — Ты напишешь сегодня.

Мы поругались. Он настаивал, а я, не понимая зачем так срочно, уперся. Дело явно шло к драке. И тут мой друг, молчавший до сих пор, вызвался стать третейским судьей.

— Мы же однокурсники. И будущие журналисты. Что о нас подумают хозяева за стенкой? Для них, крестьян, мы — сливки общества, — сказал он, допив остатки вина в бутылке — Пойдем на улицу, поговорим, разберемся. И все станет на свои места.

Дом был почти на окраине деревни и, разговаривая, вдоль разбитой скользкой колеи, обходя и переступая лужи, мы незаметно вышли за околицу. Дождь перестал, было темно и прозрачная луна маячила над полем, нависшей на горизонте далекой рощей и над нами — в телогрейках и резиновых сапогах.

Я так и не понял, что происходит, опускаясь на землю, когда тезка вывернул мне руку и крикнул: «Да держи ты его…» И мой друг перехватил вторую. Сзади. Не сильно, но все равно не вырваться.

Руки пошли вверх и я встал на колени. Мордой в землю. Зато задницей — к небу. И куда-то ушли все силы. И дурнота, густая, как запах мокрого поля, поползла в зажатый лопатками затылок.

— Пиши…

Один держал фонарик, другой сбоку контролировал плечо, а я, на коленях, потому что встать — «нельзя», выводил в подсунутой тетрадке с пружинками

«Зачем мне считаться шпаной и бандитом…»

— Поставь число и подпись, — почему-то неровным голосом продышал на ухо тезка. — Вот так. И рядом фамилию. Свою. Еще раз, разборчиво.

Так я записал песню Высоцкого. Еще не понимая, зачем? Как требовали. За свою. Только много позже я понял, что привластные невежды — одна из главных опасностей сначала для человека. А потом и для людей.

Они убежали, спрятав листок с моими каракулями и подписью у сердца, чтобы не помять и ночевали где-то в другом доме. И правильно сделали.

Умывшись в луже и отдышавшись на мокрой картофельной ботве, отдохнув до мозга костей на природе, я бы точно прибил их тогда ночью табуреткой. И замазал бы родной факультет своим преступным деянием.