Сдохни, но живи…

Говорить с глухими

Один человек мне сказал, что нет в жизни счастья.

— А где есть? — спросил я и застыдился.

В нашей камере было тепло и мерзко. Маленькое окошко почти под потолком выходило в никуда. В будущее.

Шконка или общие нары, похожие на деревянную эстраду в сельском клубе, располагали к воздержанию. А скупой модернистский интерьер оживлял только ржавый унитаз за бетонной перегородкой, да вечный огонь придушенной «лампочки Ильича» над железной дверью с амбразурой запечатанной «кормушки».

Это был мой первый опыт пребывания в местах не столь отдаленных от тех, кто так думает. Точнее, почти второй.

В своей стране — кто кому считает?

В армии, незадолго до дембеля, я бегал в самоволки на саратовское радио и делал там сюжеты для молодежного вещания. Это было заскорузлое время и удивительные люди, которые, пришедшему с улицы солдату в засаленной стройбатовской гимнастерке, бывшему студенту, в тот же день выдали магнитофон — «репортер» и отправили на задание.

Я переодевался у штатских знакомых, делал запись и, возвращаясь через давно уже не девственный забор в казарму, прямо с магнитофона ночью расшифровывал и писал тексты. А утром, по дороге на работу кто-то из ребят автороты, даже личный водитель комбата, забрасывали «репортер» на проходную телерадиокомитета.

В конце концов, со временем обнаглев, я поучаствовал в телевизионной передаче. На чем и попался какому-то бдительному зрителю из штаба части. И загремел на гарнизонную гауптвахту.

— Мы не потерпим дедовщину, — возмутился застарелый старший лейтенант Лукинский, замполит по прозвищу «триппер».

Тот самый, что сказал мне, просмотрев личное дело:

— Мы, в серых шинелях, вас, интеллигентов, всегда задавим.

— А нам на вас всегда будет наплевать — буркнул я. И немедленно отправился чистить лопатой батальонный сортир.

— Кто-то должен это делать, — напутствовал нас перед строем замполит, вдохновляя на трассу строить им железную дорогу — Кто-то должен это делать. Почему, если не вы?

У «триппера» не ладилась ни личная жизнь, ни продвижение по службе. Женщины и солдаты его боялись, а он ненавидел империализм. И получал за это деньги. По должности. И еще — за звание.

Так платят тем, кто не работает, но есть.

На гауптвахте меня, как родного, приняли караульные курсанты военного училища и я сразу попросился в одиночную камеру.

— Хочу побыть один, а то почти два года все люди вокруг, да люди. Надоело…

Такого у них не было. Но и у меня тоже. Чревато путать камеру с персональным бунгало. Одиночка оказалась мрачным узким бетонным мешком без нар с единственным грибовидным стулом, железным и холодным.

Как генерал без трусов.

— Сам напросился, — кричала как-то проводница поезда Воркута — Москва моему попутчику-шахтеру, когда он, в романтическом подпитии, ночью сходил к ней якобы за чаем и потом не захотел расплачиваться по — честному. Обещал за услугу полтинник, а в темноте, вроде, подсунул двадцатку. За что и получил полотенцем: от неё — и до купе.

Выхода не было, кроме меня самого. Я лег на бетон и стал согреваться видениями скорого возвращения домой, просыпаясь от холода и придумывая все новые и сложные по конструкции горячие мурзилки. Мне хотелось исполнить свой солдатский долг со всеми женщинами одновременно, но взаимностью отвечала только одна Родина. И то не туда.

Это была самая сексуальная ночь в моей жизни.

На «губе» я пробыл тогда всего семь суток, поскольку попал под всеобщую амнистию, приуроченную к очередной годовщине Великой октябрьской революции.

Но пять лет спустя, на гражданке, суток было уже пятнадцать. Достаточное время, чтобы подумать о своем месте на шконке этого мира. Помогли немцы.

Трое их патриотов из города Камышин, где-то в Поволжье, никак не могли воссоединиться со своим историческим фатерляндом. А очень хотели. Они колотились, где могли, составляли петиции, знакомились с другими такими же неуемными и даже писали, отморозки, историю немцев Поволжья.

Оно мне надо?

Где я — а где немцы?

Но я знал в Москве корреспондента газеты «Зюдойче цайтунг» и подвизался его с ними познакомить. А вдруг интервью поможет, когда о ребятах узнают там, в Бундесе?

Это было душное время пожухлой травы и верующих атеистов, которые принимали, не спрашивая о ночлеге. И приезжали, не договариваясь за три недели. И легко сходились, слушая друг друга. И вместе блуждали в тумане невысказанности и значимости полуночного словоблудия.

А потом приходило утро или человек в форме.

На пустынном перроне малорослого провинциального вокзала, тихого как просветленные глаза умалишенного, за пять минут до прибытия московского поезда из ниоткуда возникли милиционеры и попросили показать документы.

Если к вам подходит орган правопорядка, значит вы его чем-то возбудили.

— Это не к добру, — вздохнула как-то уборщица тетя Маша, услышав по телевизору о падении индекса Доу Джонса на Нью-Йоркской бирже. — Он у них падает и падает.