Сдохни, но живи…

Старший наряда, почему-то майор и рыжий, положил мой паспорт к себе в карман и сказал заветное «пройдемте». Ребята уехали от греха подальше, а я вскоре нашел себя в общей камере местного изолятора. Наутро, покатавшись в милицейском «бобике», мне показали казенную комнату с тревожными зелеными стенами, где тетка, назвавшаяся судьей, объявила приговор в пятнадцать суток за хулиганство. Два неизвестных мужика-свидетеля что-то невнятно подтвердили и я сел.

— Все свободны, — сказала судья.

— Может ты и не виноват, — надзиратель вежливо открыл передо мной железную дверь — Но у каждого своя работа.

С непривычки в камере мутно и даже страшновато только поначалу, первые полчаса, пока тебя расспрашивают. И непонятно кто и зачем. Затем обнюхают и отойдут.

Каждому свое.

Но свое — не каждому.

Меня подселили к двоим квартирантам. Один был тот еще гусь, а может и «утка». Но я не забивал себе голову ерундой. Зачем размышлять о том, что непостижимо.

— Что ты думаешь о перевороте в Таиланде? — позвонил мне как-то приятель и почти обиделся, узнав, что я о нем ничего не думаю.

Первый мой попутчик был квартирным вором и охотно делился опытом, как и где надо обыскивать дома временно отсутствующих граждан. Попался он на женском алкоголизме.

Вместе с подругой они развесили объявления в многоэтажках о том, что, в связи с дезинфекцией подъездов, жильцов просят оставаться у себя — с одиннадцати до часу. А у кого такой возможности нет, работа там и прочая суета, то достаточно выставить у двери трехлитровую банку. Спасибо.

Уже за первый день жатвы стеклотары набралось на целый склад. Дела пошли. И все было бы хорошо, но его гражданская не жена на радостях загуляла. И в ходе их семейного междусобойчика соседи вызвали милицию. А те, поразившись обилию трехлитровых банок, нашли и кое-что из краденого.

Как писали в инструкции к импортным электрическим розеткам «пальцы не совать».

А если сунул, то не плач. Доктор не поверит.

Подруга осталась один на один с личной жизнью, а его на время следствия прибрали, чтоб не сделал ноги.

А куда бежать?

Везде плохо, где люди есть.

В этих стенах, однако, временами бывало почти комфортно. Подкатили и папиросы, и чифирь, и даже косяк травки.

— Жить можно, — как говорила тетя Циля из похоронного бюро города Бобруйска — Работа есть. Работа будет.

Она очень гордилась, что именно ей однажды довелось познакомить нового министра с образцами современных западных гробов для нужд нашего человека.

— У этого направления, безусловно, есть будущее, — согласился министр.

Второй мой квартирант, высокий и по-крестьянски костистый, делился с нами своими ходками за грабеж. Красть и руководить он не умел, работать тоже, но когда кончались деньги, в основном на девок, выходил в ночное. Его обвиняли в грабежах, хотя прохожие все отдавали сами. Кто-то подсказал, что лучше жениться, чтобы было где жить.

Жить не получалось. И тогда, в расстройстве, он как-то ударил тещу табуреткой по голове.

Все бы хорошо, но она приказала ему долго жить.

Предварительное следствие, которое он парился с нами, светило ему чуть ли не «вышкой». Поэтому парня иногда клинило. Он вдруг срывался с нар, где мы сутками сидели или лежали на досках, и с криком и пеной бросался туда, где в поднебесье маячило маленькое окошко. Но потом быстро затихал.

Видимо, бетонные стены — лучшее успокоительное из придуманных человечеством транквилизаторов.

Время от времени мы поодиночке или по двое «в ногу», чтобы не закружилась голова, вышагивали в узком проходе от стены до двери. Шесть шагов туда и шесть обратно. Не заблудишься.

Соседей по шконке то забывали, то по два раза на день таскали на допросы. Но остальное время мы дремали или перебрасывались разговорами. Из всей информации у нас и было-то две устарелые местные газеты. Их однажды, по моей просьба на утреннем обходе, закинули к нам, как диверсантов в тундру.

— Да, плохи дела, — сказал тогда квартирный вор, внимательно прочитав прогноз погоды.

И мы пустили прессу по назначению.

— Что это у вас там? — насторожился много позже офицер на белорусской таможне, открыв мою сумку, полную книг.

— Книги, — сказал я.

— А зачем.?

Зато ни одна женщина, а тем более девушка, не слушали меня так внимательно как сокамерники. Я пересказывал им фильмы и книги, придумывая по ходу новые повороты сюжетов. Вспоминал Шейнина и Сабатини, Тамерлана и Наполеона, Патриса Лулумбу и Калигулу.

— Расскажи еще что-нибудь, — скучал квартирный вор — Об этом, о маркизе-садисте. Как он ее в корзину сажал с голым задом.

— На себе не показывай…

И еще я читал им стихи. И свои — тоже. Даже сочиненные уже там. От беспокойства и ничегонеделания. А когда же еще пишут стихи?