Сдохни, но живи…

Звук шагов ушедших замер.
Оглушительная глушь.
И в простенках общих камер
Одиночки наших душ.
Дней рассыпанные зерна —
На потраву всем ветрам.
И с ключами коридорный —
За апостола Петра.
Дух свободный — неугодный.
Потому что он везде
Под ярмом ходить негодный
И кусается в узде.

Их это особенно тронуло.

— Непонятно, но сильно — сказал домушник — Мой дед тоже был кавалерист. Тещеубивец молчал, видимо, о своем.

По ночам он подскакивал и кричал что-то, захлебываясь, на непонятном зверином языке. А наутро его вновь забирали на допрос.

Человек, видимо, так устроен, что ушедшего ждут. Все-таки движение и информация, даже если ее и нет вовсе. Чье-то возвращение — это всегда, пусть даже очень короткая, но перемена в жизни. И за решеткой, как на воле.

Однажды его долго не было и наконец в двери залямзили засовы. Прокашлялись и взвыли, нехотя открываясь. Вдруг в коридоре раздались голоса, непонятная суета и выяснения. Дверь хлопнула и затихла. А за ней, удаляясь, ухнули шаги, быстро погасшие в глухом коридоре. И все затихло, и липкая недвижимость тишины снова завернула нас в духоту одиночества и рвань односложных диалогов. Что-то случилось…

Через полчаса снова захлюпала дверь и появился Он. Наш. Третий. Взмокший, на грани очередного припадка.

— Волки, — сказал он, подергивая от злости плечом — Волки, они и есть. Сначала поговорили, как обычно. Потом нарисовалась очная ставка с моей пудреницей. Но дело не в этом. В оконцовке следователь оставил пачку папирос на краю стола и отвернулся. Бери мол. Я вижу, рядом ручка его лежит. Было бы что особенное — обычная писалка. Ну и прихватил с собой. А он не сразу заметил. Но зато, когда понял — бегом и с криком. Вот и дернули обратно, обыскали и все повытаскивали.

— А зачем тебе эта ручка? — удивился я — Ты ее и не раскуришь, и не съешь.

— Как зачем? — не понял убивец и почти обиделся — А чем ты стихи писать будешь? Васей?

Один человек мне сказал, что нет в жизни счастья.

— А где есть? — спросил я и застыдился.

Одному молчать легче, чем вдвоем.

А вдвоем — труднее, чем всем вместе.

Зато молчать всем вместе легче, чем одному.

Это и есть свобода слова.

Два Марка

У него было красивое библейское имя Марк. Мы познакомились в интернете и он писал, что живет в Париже, его мать-француженка, на которой еще до той войны женился отец-еврей, судя по всему, бежавший из СССР.

Когда во Францию пришли немцы, они перебрались в Марокко и отец построил там небольшой автозаводик, помогая пришедшим в Северную Африку американцам воевать с нацистами.

Меня несколько смутили чистые, по написанию, русские послания Марка.

— Но кто знает? — подумал я — Отец мог серьезно натаскивать сына на родном ему языке. А дальше, дело образования, окружения и общения. И еще, в дополнение к рассказам французских бойцов еврейского Сопротивления может быть интересно и мнение коренного жителя страны, по-русски, о том, как чувствует себя немалая, до пятисот тысяч, еврейская община Франции.

По неуловимым нюансам я понял, что Марк или уже на пенсии, или не работает. Значит, свободен. Да какие там нюансы? Если у взрослого человека сегодня нет мобильного телефона, значит он привязан только к дому, никому особо во внешнем мире не нужен или ему этого достаточно.

Ключевое слово «или».

Уже перед Парижем я позвонил и спросил, может ли Марк подскочить со мной к одному из ветеранов, чтобы помочь в переводе.

По — французски я знал только несколько расхожих фраз. Вроде «ищите женщину», «на войне — как на войне» и «мсье, подайте на пропитание».

Если собеседник попадется интересный, то забываешь о подготовленных вопросах и они сами вытекают из его ответов. Вширь и вглубь. Ветеран понимал по-английски, но, понятно, отвечать хотел на родном языке. И ему легче развернуться, а я уже потом, дома, найду переводчика для всего интервью.

А что делать? Ничего не делать? Чтобы работать в нормальных и идеальных условиях, надо быть в системе и ваять что и где скажут.

Но тогда как жить в радость и заниматься делом?

Уж лучше плевать, чем сплевывать.

— Хорошо, — ответил на мое предложение Марк — Французский я знаю, как свою бывшую и незабвенную жену. Но поеду при условии, что ты заберешь меня из дома, а потом отвезешь обратно. Я вспомнил нервный траффик Парижа и размеры этого малознакомого мне города, но понадеялся на навигатор, который никогда не подводил, и с благодарностью согласился.

Его адрес привел меня в самый центр.

Совсем недалеко, по другую сторону Сены маячила Эйфелева башня. Но увидев три высотных современных дома среди старинной французской недвижимости я понял, что интуитивно не ошибся.

Дома были похожи на общежития или, точнее, социальные убежища, набитые однокомнатными квартирками для сидящих на пособии, но контролируемых и оберегаемых государством от криминала людей.