Сдохни, но живи…

Надо было видеть лица и глаза соседей, когда два дня они прибегали ко мне, скупая все, что осталось от близких и от нашей, теперь уже, прошлой жизни. Я не очень понимал в ценах с галопирующей инфляцией, да и торговаться не умел, но что такое настоящая алчность в глазах никогда ни до, ни после этого не видел. Это была такая вопиющая влажная и липкая слизь, особенно когда они переглядывались, называя цену и рассказывая как сегодня трудно жить. А потом, видя, что не спорю, снова опускали цену еще ниже. И колотились. Их знобило до самых прожилок — от неожиданно свалившегося праздника везения.

Через два дня в доме не осталось ничего. Пусто.

В сарае, напротив, тоже пустом, разве что с инструментами и лопатой, я поставил дОбытые четыре канисты бензина на дорогу и в последние пару ночей не стал его закрывать, оставив приоткрытую щель. Даже и не помню — почему.

В тот день я взял купе на поезд Донецк — Минск для двух младших, жены и грудничка, нескольких дней от рождения. Затем забрал их прямо их родильного дома и отвез на вокзал. Завтра к обеду они будут в Беларуси, а я, вместе со старшей, на машине покрою почти две тысячи километров и встречу их в Минске.

Канистры с бензином пошли в багажник, заднее сиденье сполна загрузилось радио и видеоаппаратурой, я попрощался с домом — и мы рванули в ночь, через всю Украину, к Киеву — и на север.

Когда мы въехали в гомельские леса было уже вовсю утро и я, похоже, укладывался в график. Мы начинали полностью новую жизнь — одни, опять, с ничего, с нуля. Война…

Но тут произошло то, с чем мне очень многие непростые жизненные обстоятельства и сегодня сравнить трудно. Бензин снова пошел к половине бака. И я, остановившись в лесу, вытащил из багажника последнюю полную канистру. Дочка, уставшая за дорогу, радовалась, что скоро она увидит всех своих вместе, в другом городе и даже в другой стране. Для детей все это было приключением. И хорошо.

Мы тронулись, но неожиданно машина зачихала и встала. Не хватало только на пустой трассе с дорогими вещами и всеми семейными деньгами в кармане встать с поломкой.

Но мне снова повезло. Первый же грузовой трейлер остановился. Водитель, посмотрев на меня и на ребенка, деловито полез в мотор. Повозившись, он выглядел не менее растерянно, чем я.

— Послушай, парень, садись в машину, возьмем трос и я дотащу тебя до Минска, сам туда еду. Но у тебя хлопот не оберешься. Надо будет промывать всю систему заново. Сахар тебе сыпанули в бензин, вот такие дела.

Как же так… С соседями не ссорились, не подсиживали — наоборот. Забрали дом, сбережения, мать, забрали подчистую, что было нажито родными. Забрали новый, только что отстроенный кирпичный гараж во дворе. Всё — кроме детей. И, надо же, залезть ночью в сарай и сыпануть сахар в канистру? А если бы она попалась мне раньше, глубокой ночью, в украинской степи. Что-то хрустнуло внутри.

Один человек мне сказал, что мир погряз в грязи. — А ты сажай цветы, — ответил я. И подумал — Если не задумываться о такой глупости как жизнь, то жить хорошо…

Фима

Фима оставлял машину за городом на бензоколонке, а я подбирал его в условленное время и отвозил домой. Он ложился на заднем сиденье, оглядевшись, бегом пробегал десять метров до подъезда, чтобы нырнуть туда и проскользнуть в квартиру. Дети знали, что двери нельзя открывать никому и говорить нельзя никому, что папа дома. Русская жена Фимы прятала его от соседей и полиции.

Словно жили они в оккупированном нацистами европейском городе времен Второй мировой, а не в Израиле.

Тех, кто прятал евреев от нацистов называли «праведниками мира». «Праведница», — говорил Фима о жене, когда мы молча наливали по рюмке «паленой» русской водки, купленной в близлежащем кошерном магазине.

Настоящего в этом мире мало, даже водки. Точнее, настоящее стоит либо дорого, либо ничего. Фима был настоящий.

Он умел дружить, но не умел делать деньги. Он их зарабатывал, а это значит был обречен иметь то немногое, что имел. Не больше…

Достаточно для умного, но недостаточно — для примирения с жизнью.

В свое время Фима хотел зарабатывать хорошо, подался к нефтяникам, и летал на две недели в месяц на буровую в Сибирь. Это называлось вахтовым методом. Деньги он получал относительно неплохие, но через год такой жизни, его жена, вдруг почувствовав как уходит молодость, тоже перешла на вахтовый метод. В маленьком городке, где они жили, скрыть что-нибудь было трудно, но Фима узнал об этом последним, поневоле застукав ее с другим.

Счастье — это когда меньше знаешь. Только у каждого своя мера познания.

Фима тогда не ушел — некуда. И не выгнал ее. Тоже некуда. Скандал ничем не закончился, у них уже было двое детей: от нечего делать, как у многих мужчин. Или для круговой поруки, как у многих женщин. А может и для самозащиты — как и у тех, и у других.

Но когда они переехали в Израиль, он время от времени вспоминал о непоправимом, про себя и с друзьями, наливаясь сам и наливая сначала нам, по полной.

И однажды сорвался.