Сдохни, но живи…

— Я скажу тебе прямо: у меня своя жизнь, а у тебя своя, — залепила как-то в него жена, приобщившаяся было к новым эмансипированным женским журналам, где описывалось как надо думать и держать себя в очередном поиске осмысленного женского счастья. И Фима, не подумав, так же прямо дал ей под глаз. Не специально — так попало.

Кто-то из детей, уже прошедших правильную израильскую школу, вызвал полицию и его повязали по статье «за насилие в семье». Жена, правда, полагала, что в полиции его припугнут и отпустят. Но она смотрела русские каналы телевидения, а за окном были в основном выходцы из Северной Африки. Как бы евреи, но арабские, И в полиции тоже. А они думали иначе. Особенно о русских.

Евреи, на самом деле, в изначальном виде сохраняются только в диаспоре.

— Жена в молодости — это цветной треугольник. Затем — серый овал. И наконец — черный квадрат, — загадочно бросил мне Фима, когда его в наручниках и кандалах на ногах, словно опасного преступника, привезли в суд.

А я и не возражал.

Выручили его спасенные от жены деньги. Валюта, что бы ни говорили нищие, лучший друг, особенно в беде. Несколько заседаний и столько же тысяч долларов на адвоката закончились для Фимы на редкость благополучно. Он получил пять лет условно, полгода общественных работ и три месяца не имел права приближаться не то, что к своему дому, но даже к родному городу. Так государство защищало его жену. Нарушение этого постановления грозило ему немедленным полуторагодовым сроком в израильской тюрьме.

Поскольку текущие счета к государству отношения не имели, а в семье он единственный ходил на постоянную работу, то ему приходилось тайно выезжать и возвращаться. Мы же, соблюдая правила конспирации, рано-рано утром и попозже вечером, забирали и привозили его домой от бензоколонки или с окраины города, где Фима бросал на ночь свою «тачку».

Он хотел жить, в еврейском государстве, но не в тюрьме.

А что такое государство без тюрьмы? Даже не прилагательное.

На ночь и в выходные его прятали от чужих глаз домашние. Они уже прочухались, но дети вдруг заговорили о новой эмиграции в ту же Канаду, Австралию или еще куда, где можно зацепиться. И Фима тоже. Он вновь созрел для свежих пейзажей и лиц.

Чтобы стать по-настоящему смелым, надо сначала почувствовать себя беззащитным.

И только русская его жена не очень разделяла эти разговоры. Все равно съемная квартирка, все равно кухня и те же магазины. Все равно постылая работа — на выживание. Все равно тот же Фима, наконец. Какая разница, где распылять оставшиеся годы?

Она уже перестала читать женские журналы и купила калькулятор — главный символ состоявшейся семейной жизни.

Но зато у них появилась новая цель. А разве можно жить без цели? Просто жить, бесконечно вылавливая блохастые скидки в пархатом семейном бюджете, казалось скучным и бессмысленным. Оно так и было, но…

Вечерами они строили планы, пересказывали чьи-то успешные истории и замирали от любого звонка в дверь, переходя почти на шепот. А вдруг соседи услышат, что Фима дома и проявят, присущую в этой стране, гражданскую сознательность?

Так Израиль снова объединил их семью, но они это не оценили.

Дети через несколько лет совсем подросли и, не дожидаясь повестки в армию, уехали. Фима к тому времени серьезно заболел и застрял в очереди на пересадку почки. Наконец он нашел какой-то хитрый вариант со страховками и почку ему пересадили в Питере, в России. Операция прошла удачно и Фима вновь почувствовал солоноватый вкус жизни.

Выйдя из больницы, он, одурев от счастья и свежего воздуха, купил себе водки, консервов и жирной колбасы — как в молодые годы на буровой. Водка была настоящая, консервы хорошие, а колбаса вкусная. И почка не подвела. Но Фима умер. От прободения язвы.

Мало того, что еврей, он еще оказался и язвенником.

И ушел один, в чужой съемной квартире.

Но все лучше, чем среди людей. Как в в общей камере.

Ему нечего было оставить после себя и тем самым радовать или ссорить родственников. Смерть обеспеченного человека — всегда лучшая новость для родни. Подарок с неба.

У Фимы же было все, поскольку ничего не было. И жизнь его завершилось так же просто, как и началось.

Мы хоронили его в Израиле, Дети не приехали, потому что их немедленно забрали бы под суд и в армию. Они учились и работали где-то далеко, выстраивая свою жизнь. Фиму, как оказалось необрезанного, уже равнодушного ко всему на этом свете, обрезали за умеренную плату, завернули в саван и закопали.

— Самое лучшее в его жизни уже случилось, — не выдержал я.

— Зато он на Святой Земле, — подхватила русская жена и заплакала.

Ей еще надо было возвращаться в их съемную квартиру и неизвестно сколько времени ждать возможного приглашения от детей. Но об этом почти никто не знал. Пока мы живы, всегда есть что прятать от окружающих.

— Он меня и не бил, — вдруг сказала его жена — Так, разок… А ведь, бъет — значит любит.

Я почему-то подумал об антисемитах и евреях.

И потому промолчал.

Ничто так не оттеняет тщетность жизни, как пышные похороны. И не стимулирует ее жажду, как поминки.