Сдохни, но живи…

Мы встали кругом: пузатая, на седьмом месяце, жена, я и еще трое детей, на ветру и вьюге. Мы охватили друг друга руками, как могли, где доставали. Посреди кладбища, одинокие, но единые. Посреди всего этого гребаного мира живых скотов и мертвых людей.

— Ничего, мы-то есть, — сказала старшая одиннадцатилетняя дочь.

Младшие промерзли, но молчали. Нас было уже много, живых, а будет еще больше. И жить мы должны дольше и лучше.

— Конечно, мы — есть. Я в долгу не останусь.

Эта сладкая жизнь

Соседка остановила меня у дома. — Это конечно не мое дело, — комкала она — Но ваша мать была хорошей женщиной, а я слышала в домоуправлении разговор, что квартиру у вас отберут. Жидовка мол умерла и пусть ее сынок убирается в свою Англию или там Израиль.

Наутро, отправив детей в детсад и школу, я сел на машину и поехал за две тысячи километров — в Минск. Покупать квартиру. То, что из Донецка надо уезжать для нас было очевидно.

Осенью я не успел найти жилье. Объявлений было много, цены устраивали, но почему-то, встретившись, когда ты говорил «я согласен», начинались проблемы. То еще квартира не приватизирована, то каких-то разрешений нет. Я совершенно не понимал, как живут все эти люди. Они чего-то хотят, так и не приняв решения и стараются получить, но отдавать при этом не готовы.

Иногда казалось, что они словно играются, себя потешить. Всю жизнь от аванса до получки, а тут раз — и хорошие живые деньги, вот они ходят…

Телеграмма о том, что мать снова попала в больницу, сорвала тогда новые поиски. Но на этот раз, я уже не медлил. И мне как-то сразу повезло. Мужичок, уезжавший в США, срочно искал покупателя на свой кооператив в самом центре города. Я правда хотел купить квартиру в большом каменном доме, «сталинке», но выбирать не приходилось — роды были на носу, а кто останется с детьми дома? Зато в Минске все бумаги у продавца были готовы. Мы быстро заключили сделку. Я расписался за копеечную сумму, а передал ему другую, намного больше. Такие у них здесь игры. И один Господь может знать, обманули тебя, взяв деньги, или нет. На этот раз, не обманули.

Но в Донецке меня уже ждал новый сюрприз. Дверь квартиры была заклеена по всем правилам — бумажка, подпись, печать.

— Вы не наш гражданин, — сказал мне подполковник местной милиции в паспортном столе, предварительно приказав оставить сумку в соседнем кабинете, а вдруг, говорит, там микрофон спрятан — Вид на жительство вы получили полгода назад, еще в СССР, на основнии ходатайства матери. Теперь ни Советского Союза, радуйтесь, ни вашей матери нет. Так что квартиру мы заберем.

Позади него вместо большого красного флага с бахромой уже стоял новый желто-блакитный стяг. А на месте портрета Ленина висела какая-то картинка, но не с выставки. — Власть новая, а рожи те же, только уже наглее — подумал я, но ничего не сказал. Некому. Было тошно…

Еще через неделю мне вырубили проплаченную на полгода вперед сигнализацию и отключили телефон. — Нам так приказали, — объяснили мне в трубку какие-то неназвавшиеся тетеньки. Я подал заявление-жалобу в районный совет — все еще местная власть. Между тем, дома дело уже шло к рождению очередного малыша. Жизнь, забрав одного самого близкого, через два месяца, словно возвращала мне другого.

На заседание их, уже непонятной, власти пришли какие-то квадратные дядьки, похожие на обрубки, с высоко стриженными затылками и недовольными партийными рожами. — Господи, — подумал я тогда — Словно и не уезжал…

Через пару часов, насовещавшись, ко мне вышел… тот же подполковник. Он был доволен собой и жизнью. Она у него удалась. И тогда, и теперь.

— Уезжайте по-доброму, сказал он, наслаждаясь — Иначе будет плохо. «Ваши» уже почти все уехали. Но и продать квартиру мы вам разрешения не дадим, не надейтесь…

И тут жену прихватило рожать. А я понял, это — война. Самая настоящая. Только необъявленная. Кому-то — добыча, а кому-то — головешки. Война, похожая на ту, что была в детстве у моих родителей, когда та же мама, еще ребенком, бросив дом, бежала в эвакуацию. И где-то в Казахстане с сестрой бродяжничала, продавая на базаре воду, пока их не подобрали и не определили в детский дом. Мать рассказывала, что накануне какие-то казахи хотели ее удочерить, и была бы она казашкой, а не еврейкой. Но старшая сестра не позволила. С тех пор звучание «Казахстан» всегда вызывает у меня уважение.

Но здесь — бороться с четырьмя малышами на руках с новой, оборзевшей от запаха передела собственности властью, может, и можно было, но долго, нудно, выматывающе и из положения «снизу».

— Это война, — сказал я себе, — надо брать детей и просто спасаться, увозить. Квартиру другую я уже в Минске купил, не зря в Лондоне работал со сверхурочными. И незачем на ублюдков тратить силы и время. Ни мне, ни детям эта борьба ничего не даст. «Их» власть. Как, впрочем, и была.

А тут родилась девочка. Опять. У детей праздник жизни — сестричка.

У меня — торжество везунчиков.