Сдохни, но живи…

Однажды писатель-авангардист Костя Кузьминский устроил у себя при доме очередной «перфоманс». Это когда хочется сказать, что думаешь, но показываешь жестами. Скупыми и потому понятными всем, но не каждому. Весь вечер мы пили пиво, наливаясь рядом с инсталляцией ванны с Костиной женой под зонтиком. Но в купальнике. К нашему счастью. А к закату устроились под деревьями у какого-то стола. Продолжать.

Я мало кого знал из кампании, но двое, сидящие рядом, затеяли громкий разговор о деньгах.

— Доллар всё, остальное ничто, — они дополняли друг друга — Деньги — это главный смысл человеческого существования…

И так, взахлеб, минут пятнадцать.

Я совсем не против денег и не ханжа. Но было что-то скотское в этом уверенном по тону разговоре. Такие всегда безапелляционны и поэтому быстрее пробиваются в жизни. Им некого терять. Так проще. И нЕчего, кроме денег. При них и остаются.

Соседи по столу взахлеб убеждали друг друга. И я это позже не раз слышал, как якобы американскую присказку. Не по отношению к себе, а вообще. Как некую истину. Причем только от русских — Если ты такой умный, то почему такой бедный?

На самом деле подобное ни в Америке, ни в Англии даже представить себе невозможно. Настолько это противоречит самому духу и взаимоотношениям людей, что в США, что на Западе, где любая работа априори уважаема. А любой работающий тоже.

И это даже я, еще недавно приехавший сюда, уже знал.

А они все говорили и говорили: «Деньги…»

Накачавшись пивом, мне вдруг всё это надоело. Так бывает. Как усталость от чуждого собеседника — сразу, резко и по мозгам.

Подпитый, я молча вытащил наугад купюру из кармана. И надо же, оказалась самая большая. Единственная из всех, что лежали в моем кармане. Тогда её, заработанную непросто, было на что потратить.

Сигареты в Нью-Йорке стоили 1 доллар 25 центов, а галлон, почти четыре литра бензина — едва больше доллара. На десятку баксов я почти заправлял бак машины. Ну и что?

Купюра была уже помятая и пахла почему-то осенью. Под красно-желтыми кленовыми листьями вокруг. Красивыми и густыми, как магазины на Манхеттене. Я подхватил зажигалку, прикурил и поджег бумажку. Буднично. Как-то само собой. Она сразу же схватилась огнем вверх, скручиваясь, как стриптизерша на шесте пальцев.

Стол резко замолк. Кто-то замер от ужаса. Кто-то рядом стал хватать её, чтобы потушить.

— Что ты делаешь? Это же деньги!

— Потому и делаю, что деньги.

— Оставьте, пусть горит, — вмешалась какая-то девушка — Красиво…

— Ты смотри, это же нарушение закона — сжигать государственные знаки, — сказал мне, когда я вскоре собрался уходить, законопослушный до идиотизма, рассудительный знакомый, переехавший в Штаты из Иерусалима и потому ставший здесь большим патриотом Израиля. Во искупление.

— Так это ж мои, личные.

— Всё равно нельзя. Оскорбление государства. Да ладно. Но как тебя поддержала продолжение Маклэйна! Красиво горит… — передразнил он.

— А кто это, Маклэйн? — не понял я.

— Не слышал? Тот самый советский шпион из Англии, который наворотил с Филби кучу дел и ухитрился бежать в Москву перед арестом. А его дочь, вот та, в черной майке, с маленькой внучкой, побыв там, потом уехали на Запад.

— А что она здесь делает?

— Что-то делает. И по-русски понимает, и тянется к русским. Говорит, мы духовно богаче, чем американцы.

— Ей виднее, — сказал я. И подумал: «Она же среди нас не жила…»

Мало ли что?

Дедушка сначала попросил документы, надолго задумался и все пытался взять в толк, у кого я получил разрешение задавать вопросы.

— Без разрешения же нельзя, — повторял он. — Мало ли что?

А я тоже никак не мог взять в толк, кого он имеет в виду, говоря о «разрешении». Но явно не себя самого.

Так мы и толковали.

Его мать в 1938 году забрали в НКВД. Она была шляхеткой, из дворян, но дети об этом не знали. Забрали ее потому, что много лет до того она не раз ездила в Польшу, к родственникам. Тогда арестовывали всех, кто имел родных в этой стране и навещал их, не подозревая, что это аукнется лагерями и смертью. Мать его замучили в смоленской тюрьме. До сих пор не сказали, где она похоронена и кто подписывал смертный приговор.

— Чтобы не было причин для мести, — объяснили.

Видимо, в этом мире палачи живут долго. Им есть, что терять.

Но он и не настаивал. Мало ли что?

Из-за матери его не сразу приняли в пионеры. А он, как и большинство, верил в Сталина. И приходил на уроки, где все вместе они дружно выкалывали иголками глаза в книгах и учебниках, где были портреты Блюхера, Тухачевского, Бухарина, Зиновьева и других предателей, бывших вождей. А их имена и текст замазывали чернилами. Новые учебники не поспевали за разоблачениями.

— И я выкалывал глаза. Старался. Врагов же надо ненавидеть. Все так считали.

— Все, — назидательно сказал дед. — Это и есть народ.

И я настороженно посмотрел по сторонам. Мало ли что?

Потом началась война. Оккупацию они с отцом благополучно пережили в Минске. В школе он вступил в национальную прогитлеровскую молодежную организацию. Там давали дополнительный паек и учили ненавидеть тех же, кого надо было ненавидеть до войны. И еще оставшихся.