Сдохни, но живи…

Но после разгрома немцев под Сталинградом отец сказал, чтобы он оттуда вышел. Вернутся — спросят. А лучше, когда власть тебя ни о чем не спрашивает. Мало ли что?

После Победы, снова из-за матери, его не сразу приняли в комсомол. Припомнили. Но взяли. И он не сразу вступил в Коммунистическую партию, куда очень хотел. Но допустили. И он учился, занимал должности и служил.

И всегда помнил о матери. В смысле, как о «враге народа», из-за которого у него в любой момент могут быть неприятности.

Мало ли что?

Но все было нормально. Жизнь прошла, дети выросли. Пенсия начисляется. Немного обидно, что ничего особенного не сделал. А что сделаешь?

И своей матери дед уже не стесняется. Даже наоборот, мол, мы из дворян, а не абы — кто, как другие. Есть чем гордиться.

Многое он узнал, о чем теперь можно узнавать из разрешенных, понятно, источников. Раньше все врали, и правда была запрещена. Где ее возьмешь, у кого спросишь?

Да и мало ли что?

— Народ не обманешь, — сказал он, прощаясь. — И сегодня мы, наконец, знаем о том времени. Я жил — и не знал. Теперь вот читаю. И, к слову, пытаюсь выяснить, сможем ли мы, дети репрессированных, получить надбавку к пенсии за своих расстрелянных коммунистами родителей. Пока отказывают. На себя у них деньги есть.

Кстати, у меня не будет проблем из-за того, что я с вами поделился?

— Не думаю, — неуверенно ответил я. — А вы никому не рассказывайте. Мало ли что?

Американская учеба

Он так громко радовался за меня, взахлеб, что я запомнил это на всю жизнь. С Виталиком мы оказались тогда почти на одной работе. Я был помощник декана русского факультета известного в США лингвистического колледжа в Мидделбери, штат Вермонт. Он — заместитель. В принципе, мы делали одно и то же. Только я работал со студентами. А он на побегушках лично у декана. Но разница между нами была большая. Виталик приехал в Америку лет десять назад и уже огляделся. А я всего полгода. И оглядываться здесь мне было еще не на что. Кроме элементарного и жестокого выживания, борьбы за еду, поиски любой работы и ее самой. Разной и всегда для меня благодарной. Потому что она давала возможность оплатить комнатку, купить поесть, подешевле, и сесть в метро или автобус, чтобы, в перерывах, искать новую работу.

Но мне, наконец, повезло.

Помощником декана я неожиданно стал только на летний период специальной учебной программы. Однако мне ясно дали понять, что это шанс отдышаться, зацепиться и идти дальше. Что, собственно, и произошло потом.

Но тогда, в первый месяц, самым важным было то, что у меня появилось фактически двухкомнатное жилье. Отдельный кабинет. Полное обеспечение. И три тысяч долларов, по завершению. Это, в любом случае, был старт.

Тем более, что после привезенного в США рюкзака с печатной машинкой, нищеты, которую я, правда, не осознавал и нуля во всем, кроме того, что на мне надето, у меня почему-то засела в голове именно эта цифра. Я считал, не знаю откуда, что, если в запасе будут именно три тысячи долларов, как подушка безопасности, я смогу чуть расслабится и заняться более конкретно вариантами путей к нормальной работе по профессии.

На той же нью-йоркской Радио «Свобода», до которой, всерьез, у меня просто не доходили руки, постоянно занятые элементарным заработком на жизнь.

Именно три тысячи. Как тут не поверишь в мистику?

Я уже сообразил, что там, кроме белорусской редакции шансов мало. Хотя бы потому, что видел, как часами, на приставном стуле, сбоку припеку, сидит у стола шефа службы, высотный и угловатый Сергей Довлатов, развлекая его и других бесконечными историями и байками. Чтоб не уйти. Ему давали подработать. Как, собственно, и мне белорусы. Газета, которую он запустил с друзьями после приезда прогорела и выбора, несмотря на Нью — Йорк, особо, не было. Это и я уже понял. Но надо было все время торчать в кампаниях, самому их организовывать, быть там активным, разливать и заводить друзей из круга уже устроенных. Нужно было стать нужным. Мне же тогда остро надо было искать любую работу, чтобы прикрыть угол и еду.

На активную социализацию, кроме добрых, светлых и вполне земных, по запросам, знакомых, ни времени, ни сил не оставалось. Получать же, вполне возможное, социальное пособие от государство в 32 года, молодому и отчаянному, было для меня оскорбительным.

Я не для того поехал в Америку, чтобы стать там никчемной содержанкой.

И тогда, уже в колледже, через короткое время я быстро вошел в круг своих несложных обязанностей. Быстро выяснилось, что после обеда, почти до ужина у меня, как правило, особых дел не было. Никто не мешал и ничего не навязывал. В Америке, как я заметил к тому времени, никто не лезет в твои дела и не вникает своими представлениями, что и как ты делаешь. Для этого есть непосредственный начальник. Каждый занят только своим и своей тарелкой.

Хотя присматривают и даже очень внимательно. И «стучат», пожалуй, больше и охотнее, чем в том же Советском Союзе. Без политики, правда. Скорее, чтобы показать начальству, что стараются и готовы бдительно присматривать за дисциплиной труда и поведения. Соседа.