Сдохни, но живи…

Ни в колледже, ни в университете, ни даже самостоятельно в этом мире нет официальных учителей по весьма насущному, временами, для человека предмету — как прятаться от полиции, соседей и от всех на свете. В этом прекрасном и одновременно проклятом Богом мире. Смотря где и когда ты живешь. Но вернее сказать, существуешь. Повезло — не повезло. И даже выживать, если приходится, то надо по-разному. Если пришла война. А она, как болезнь, почти всегда приходит вдруг. И так же вдруг мгновенно меняет и соседей, и родных, и просто разных людей. Еще вчера таких красивых, дружных, веселых и открытых, в большинстве своем. В своём каждый и остается: работать, служить, красть, продвигаться, выслеживать, арестовывать, прятаться. Жить…

Голландия уже была под оккупацией почти год. Немецкие танки рвались к Москве. И что-то с кем-то, с миллионами, уже происходило. Но там, далеко. Здесь, в Амстердаме, по сути, еще мало что изменилось. Магазины работали, рынки и рестораны тоже. Ужесточились какие-то правила контроля, но не смертельно. Местные нацисты вышли на улицы и в администрацию. Прежде всего, в полицию и управление. Почти 40 тысяч, из них, а это немало, потом вступили в добровольческие формирования СС и уехали на Восточный фронт. И у каждого благополучно оставались семьи и родственники.

Если бы не демократы, коммунисты и евреи жизнь была бы вполне нормальной. Для большинства она нормальной была и оставалась.

Когда власть начала, по команде немцев, прижимать евреев, увольнять с работы и службы, забирать бизнесы и даже дома, то рабочие профсоюзы, ведомые коммунистами, в начале 1941 года даже устроили всеобщую стачку протеста. Не поняли еще, что вчера — это не сегодня. Полиция навела порядок пулями и арестами. Руководителей казнили, сотни активистов направили в лагеря. А буржуа, основное население городов, признало, как всегда — Закон есть закон. Такие правила. Надо их соблюдать и не нарушать. Кто нарушает, сам виноват.

Евреи, порядка 150 тысяч, вместе с уже сбежавшими из Германии, остались как раз под Законом: нельзя, нельзя, нельзя. И большинство их стало просто обходить стороной.

Лео до войны учился в еврейской школе, хотя семья была не религиозной. Но соблюдала праздники и входила в общину. Школу закрыли, а в обычную уже не принимали. Но и после этого, его одноклассники и просто соседи ни разу так и не спросили — А как ты теперь? А где? Что с тобой и с вами?

Просто обходили — и всё. И других тоже. Как больных, о которых власти сказали, что они больные. Может что-то и есть, раз так. На здоровых-то не скажут.

Еще в документах им не проставили специальную отметку, но уже постепенно, хотя и быстро, оказалось, что нельзя не только учиться, учить или ходить на службу, но и появляться в общественных местах: в кинотеатре или в обычном ресторане. Даже в гости, оказалось, мало к кому можно было идти. Чтоб не увидели соседи и не написали в полицию о подозрительных связях нормального, а это значит законопослушного гражданина.

Вот они с отцом и гуляли. Одни. Недалеко от дома. Это еще было можно.

Но уже все знали, что немцы собираются перевезти всех евреев страны куда-то на Восток. Чтобы они там жили отдельно от всех остальных, признанных и нормальных. Это будущее уже имело и свое название — переселение. Чего к ним, тем более, подходить? Дома и бизнесы оставят. Деньги тоже. И будут там, в той же, как поговаривают, Польше. Сами с собой.

Поэтому горбун — голландец для Лео уже был необычным собеседником.

— Извините, я могу задать вам один вопрос? — спросил он, буквально перекрыв собой тротуар. — Да, — ответил отец и Лео почувствовал, как он сильнее сжал его руку. Но не одернул. — Вы евреи? — продолжил странный человек со странными вопросами. Он смотрел доброжелательно и даже сочувственно. — Да, — снова коротко бросил отец. Но Лео заметил, что он уже не волнуется, хотя и не очень понимает зачем все эти вопросы.

И вдруг этот странный, полусогнуты незнакомец спросил то, что никто и нигде не спрашивал. Даже сами евреи друг у друга. Ведь переселение — это пока только разговоры. И все может пройти и не случиться. Мало ли что говорят о том, что даже трудно себе представить.

— А как вы, — прямо в лицо им спросил горбун. — Собираетесь избежать переселения на Восток?

— Понятия не имею, — в том ему ответил отец. — И другие евреи не знают. И не евреи, большинство, смотрят на это со стороны и тем более, не знают. И знать не хотят.

Горбун кивнул головой, словно услышал подтверждение своим мыслям и произнес самое удивительное, что мог бы сказать незнакомый человек совсем незнакомым людям. Которые не просто в беде, но уже громогласно объявлены чужаками и прокаженными и от которых общество, при помощи власти, собирается избавиться.

— Можно я помогу вам? — просто сказал он.

И не то, что помог. Спас.

Он предоставил место, где вся семья смогла спрятаться и избежать того самого переселения, что вскоре получило страшное название «депортация». Прямо в лагеря уничтожения. Эшелонами.

А оно, как завершающая стадия нацистского плана, началось в Голландии через полгода, весной 1942-го.