Сдвинутые берега

В этот раз я сердился на себя ещё и за то, что в рабочий день сидел и ловил неуловимые небылицы. В кои веки проработал несколько часов с вдохновением и сразу возомнил себя героем, выдал себе право на безделье.

Поругав себя немножко вот таким образом, я встал и пошёл заниматься делами. А их всегда хватает, если тебе хочется работать.

Пришёл на эстакаду и сразу же так закружился в своих делах, что забыл пообедать, чего со мной почти никогда не бывает. Что-что, а насчёт обеда у меня железная память.

К концу рабочего дня я был настолько размочален жарой, что мог бы уснуть даже на гвоздях. Но какая-то душевная радость, лёгкость весь день не покидали меня. Я больше ни разу ни с кем не поругался, хотя у диспетчера в любое время предостаточно оснований для этого. Да не только оснований - это его потребность. У него чешется язык, першит в горле с самого утра, видно, это профессиональная болезнь. Он испытывает великое облегчение, если ему удастся что-нибудь «пробить» или «выбить» с помощью своего горла. Да, кстати говоря, у диспетчеров на стройках никакого другого оружия и нет. Вот разве ещё остроумие, умение выкручиваться. Высшим профессиональным шиком считается способность укусить себя за спину - сделать почти невозможное. Ещё одно диспетчерское качество служит ему оружием: широта натуры, умение всем все обещать. И происходит это вовсе не потому, что диспетчеры такие уж плохие люди, а потому, что обязанностей у них столько, сколько звёзд на небе, а власти, прав - с гулькин нос.

Ну вот. В тот день я ни с кем не поругался. Больше того, когда меня ругало начальство, все равно испытывал приятное ощущение настоящего бытия, будто спустился на землю после долгой разлуки с ней. И так соскучился по земному, что неприглядное казалось красивым, суетное - возвышенным.

Весь день мне вспоминалась Люда. Мне хотелось, чтобы она была рядом со мною, смотрела на все моими глазами, волновалась, как волновался я.

Встретился я с ней под вечер. Она стояла внизу - в заармированном блоке - с Дмитрием и размахивала руками. Он тоже отчаянно жестикулировал. Потом они, будто на штурм крепостной стены, лезли по арматуре.

С высоты в тридцать метров они мне казались быстро дёргающимися фигурками из мультфильма.

По решётчатой лестнице, собранной из железных прутьев, я спустился к ним.

- Что ты мне торочишь, что ты мне торочишь? Чего ты меня за советскую власть агитируешь? - со злостью кричал Дмитрий. - Ты ещё благополучно сосочку сосала, а я танком учил некоторых почтению к советской власти...

- Никто тебя не учит, но и меня не считай глупенькой девчонкой, - тоже распалясь, кричала Люда. - Акта не подпишу, пока не сделаешь все, что я сказала.

Её волосы выбились из-под берета, растрепались. Можно было подумать, что это Дмитрий таскал её за косы.

Я знал Люду весёлой и ласковой девушкой. Она умела сердиться, но выходить из себя не умела. А сейчас перед Дмитрием была разгневанная женщина, мало знакомая мне. Я весь день хотел, чтобы она смотрела на все моими глазами, а у неё, оказывается, свои зоркие глаза. Эта независимость меня немного пугала и в то же время радовала.

Не знаю, как у кого, а у меня есть раздвоенность. С одной стороны, я хочу видеть свою будущую жену человеком вполне самостоятельным, равным мне. А с другой стороны, на моем, на нашем корабле жена должна быть помощником капитана, потому что своего капитанского мостина я не уступлю. Двух же капитанов на одном корабле не бывает.

Особенно сильными у меня бывают сомнения, когда читаю четвёртую страницу нашей газеты. Мне кажется, люди только и делают, что разводятся - выбрасывают за борт капитанов или выбрасываются сами. Причём вот что интересно. На свадьбу приглашают только избранных, друзей своих, родственников, а на разводы - всех, будто развод это самое главное... Платишь за газету двадцать копеек, с удовольствием читаешь интересные информации, радуешься первой атомной электростанции, полярникам, живущим на Северном полюсе, хирургу, сделавшему операцию на сердце. Тут бы мне отложить газету и сказать себе: «Ах как хорошо!» Так нет же. Жирными чёрными буквами подводится твоему настроению иная итоговая черта. Мне кажется, я даже слышу ехидный голосок: «Электростанции строятся, а семьи разрушаются. Не верите? А вот вам и адресочки. А сколько у нас газет по всей стране выходит? Не прикидывали? Прикиньте и узнаете».

Но в эту минуту я смотрел на сильную, властную Людмилу - и гордился тем, что она моя, что её сила - моя сила, её властность - моя властность. Не знал, доплывём ли мы с ней на одном корабле в назначенный порт, но не плыть с ней не мог. И не надо гарантийного письма, и не будет в газетах жирных буковок ниже подписи редактора, нет, не будет!

Дмитрий заметил меня, когда я с трудом пролез между толстыми стальными стержнями и подошёл к ним совсем близко.

- Геннадий Александрович, поди сюда... Скажи ты этой упрямой женщине, что мы честные люди.