Сдвинутые берега

- Что вы! Сейчас их уже нет. Это летом. Да ведь у палатки можно развести костерчик. Огонёк, дымок. Вот только мой муженёк не понимает поэзии.

- Мда-а... Поэзия хороша, а квартирёшка лучше. Если хотите, есть у меня одна практическая идейка. Мы инструменталку новую построили, а старую могу вам отдать. Оштукатурим, и перебьётесь в ней зиму.

Мне эта «идейка» совсем не нравилась. Жить в лачуге среди строительного хлама? Скучно. А Люде понравилась, и она сразу же приступила к делу.

- Вы не обращайте на него внимания. Пусть морщится. Ему нужен замок где-нибудь над пропастью в Кавказских горах, а я согласна и на инструменталку. Только бы поскорее.

Так мы очутились в инструменталке. Стояла она рядом со строящимся зимним плавательным бассейном у крутого спуска к Ахтубе. Огромный, во всю стену стеллаж, на котором раньше лежали молотки, топоры и стояли банки с краской, Люда оставила на месте, только завесила его ситцем в красных маках.

Служил он ей и бельевым шкафом, и посудным, и продуктовым. Она на него нарадоваться не могла. Стол, сбитый из нестроганых досок, покрыла ватманом и поставила у окна так, чтобы, сидя за ним, можно было видеть Сталинград, вербы над рекой, песчаные косы и канатную дорогу через Волгу.

В печную трубу Люда вмазала бутылку.

- Зачем? - спросил я.

- Чтобы ветер пел, как у нас дома, в деревне. Сплю я тогда сладко и сны хорошие вижу.

На тумбочке стоял магнитофон. О нем следует рассказать особо.

Я уже говорил, что поесть я большой любитель и мастер. У меня всегда отличный аппетит: днём и ночью, в мороз и в жару. На работе я всегда задерживался минут на сорок, чтобы Люда к моему приходу успела приготовить ужин, а то когда при мне готовится еда, я нервничаю и, бывает, со сковородки недожаренное хватаю. За это, конечно, от Люды получаю подзатыльники.

Однажды вот так же пришёл я домой попозже и увидел: Люды нет дома, чистенькие перевёрнутые кастрюли стоят на холодной плите. Мой бедный желудок чуть не взвыл от тоски и злости. Не знаю, чем бы эта тоска кончилась, но, к счастью, жена моя пришла почти следом за мной.

Глянул я на неё - и о ужас! - она стояла передо мной вся в слезах. Я до того растерялся, что ничего не успел спросить.

- Иди скорей, - сказала она, едва переводя дыхание, всхлипывая, - ну иди же!

- Куда?!

- Ящик на дороге. Скорей!

- Какой ящик?!

- Картонный! Иди же скорей. Разобьют.

Выбежал я на дорогу. На обочине в самом деле стоял большой картонный ящик. Это и был магнитофон.

Оказалось, Люда взяла из сберкассы деньги, чтобы купить мне зимнее пальто, но увидела магнитофон и купила его. Пока тащила домой, выбилась из сил, руки заморозила. И нести было невмочь и бросать нельзя - вот и разревелась.

Печку бы растопить, в комнате-то холодина, как в дырявом сарае, а Люда, уже забыв о слезах, горячо принялась за дело: распаковывала магнитофон.

- Зачем ты, - говорю, - купила его?

- Как зачем? - Она всплеснула руками. - Ты же в институте только им и бредил.

На лице её - отчаянней, разочарование. Надо было принимать срочные меры. Я моментально организовал на своём лице благородную улыбку и сказал:

- Ах да, конечно, как это славно. - И стал целовать свою милую, хорошую Людку.

Целовал и думал, что теперь всю зиму придётся поддевать под осеннее пальто старенькую телогрейку, сидеть на расшатанных скамейках...

Но вот магнитофон точно по инструкции был включён и опробован. Разумеется, всем командовала Люда, я ей только помогал.

И тут же она решила начать запись семейной хроники. В принципе я не возражал, только робко заметил:

- Надо бы печку затопить и поесть, а то от голода голос у меня неприятный.

- Какой ты становишься нудный, - сказала она и села перед микрофоном с таким видом, будто собиралась говорить в века, перед всем миром. Лицо её стало серьёзным и величественным.

Магнитофон включили на запись, и Люда каким-то чужим, неимоверно басовитым голосом заговорила:

- Дорогие наши дети…

- Какие наши дети? Видишь, я говорил, надо сначала поесть... У нас же ещё нет детей.

Она повернулась ко мне и совершенно обыкновенным злым голосом прошептала:

- Замолчи. Обжора. Это совсем неважно.

И опять в микрофон дубовым голосом:

- Вас ещё нет на свете, но вы обязательно будете... Сегодня, первого февраля 1957 года, весёлым вечером мы начинаем нашу звуковую семейную хронику. Вы услышите, как поёт и плачет ветер в трубе нашего крохотного пригожего домика, как мелодично поскрипывают наши грубые тяжёлые скамейки. Мы запишем ваши первые ласковые слова. И когда вы вырастете и, не дай бог, будете мне грубить, я включу магнитофон, и вам станет стыдно, что вы обидели свою добрую маму. А сейчас вы услышите папин голос. Он расскажет, как родилась наша хорошая дружная семья.

Люда стала подавать мне знаки, приглашать к микрофону. А я обеими руками отмахивался: мол, не знаю, что говорить, да и настроение у меня не то.

Мы долго спорили жестами, как немые, а катушка все крутилась и крутилась, записывала напряжённую тишину.

Люда все больше сердилась. В её глазах вспыхнул зелёный огонёк, как тогда в котловане. Наконец она не выдержала и спросила шёпотом: