Себастьян Маас. Эдгар Юлиус Юнг и метафизические основы Консервативной революции

При развитии этого представления о целях немецкой революции я оказался посреди проблематики современного положения, о которой я, в соответствии с моими вступительными словами, не хотел бы умолчать. Вопрос, который я поднял как основную проблему наступления новой эпохи, разделение на верующих и неверующих людей, касается дискуссии вокруг понимания государства. Государство должно решить, хочет ли оно быть религиозным или светским. Историческая логика требует, чтобы за либеральным, светским государством 1789 года последовало основывающееся на религии государство немецкой контрреволюции. Однако религиозное государство, которое опирается на живую веру в Бога, вовсе не следует путать с секуляризированным государством, в котором ценности земного мира ставят на место веры в потустороннее и украшают их религиозными почестями. Также здесь справедливы слова вождя из его произведения «Моя борьба», где он пишет: «Я заявляю совершенно открыто, что в людях, которые хотят теперь ввергнуть наше движение в религиозные споры, я вижу еще гораздо худших врагов моего народа, нежели даже в интернационально настроенных коммунистах». Конечно, даже внешнее внимание к религиозному признанию – это уже прогресс по сравнению с тем лишенным почтения отношением, которое демонстрировал дегенерировавший рационализм. Но мы не можем забывать, что настоящая религия это соединение с Богом, а не с теми заменителями, которые были введены в сознание народов как раз материалистическим пониманием истории некоего Карла Маркса. Если теперь широкие круги как раз с точки зрения тотального государства и полного сплавления народа требуют унифицированной религиозной основы, то они не должны забывать, что мы должны быть счастливы обладать такой основой в христианстве. Им также пора бы задуматься над тем, является ли кризис христианства, о котором утверждают, не следствием самонадеянности или омертвелости христианской спасительной истины – как часто утверждается, и не утратили ли, вероятно, рационализированные и либерализованные люди в значительной степени свою внутреннюю способность понять мистерию Христа. Я убежден, что христианское учение представляет собой совершенную религиозную форму всего западноевропейского мышления, и что с повторным пробуждением религиозных сил происходит также новое проникновение немецкого народа христианским добром, о последней глубине которого едва ли может уже догадываться прошедшее через девятнадцатый век человечество. За это решение, будет ли новая империя немцев христианской или заблудится в сектантстве и полурелигиозном материализме, будет идти борьба. Это решение будет простым, если какие-либо попытки повлиять на него с позиций государственной власти в направлении насильственной реформации не состоятся. Нужно признать, что в сопротивлении христианских кругов государственным или партийным вмешательствам в церковь содержится политический момент. Но только потому, что политические вмешательства в религиозную сферу принуждают тех, кого они затрагивают, чтобы они по религиозным причинам отвергали противоестественную в этой области претензию на тотальность. Также как католик я понимаю, что построенное на свободе совести религиозное убеждение отказывается позволять политике командовать собой. Поэтому не нужно обманываться в том, что, например, навязанная религиозная борьба породила бы такие силы, в борьбе с которыми даже насилие потерпит провал. Также в тех кругах, которые ожидают нового, исконного религиозного объединения, однажды пора поставить вопрос, как они представляют себе выполнение немецкой задачи в Европе, если мы добровольно исключим себя из ряда христианских народов.

(Под исконной религией имеется в виду возрождение германского язычества и подобные ему течения – прим. перев.)

Любое воздействие на европейское пространство кажется мне при таких предпосылках невозможным. Факт общей европейской культуры и цивилизации, в которую мы сами сделали такой большой вклад, обязывает нас вопреки всей нашей национальной самобытности к отдельной культурной работе. Мы не можем закрыться в духовном плане за границами и добровольно отправиться в гетто. Здесь-то и кроется настоящая реакция, самоизоляция по отношению к исторической необходимости и посланию народа, который, если это был действительно великий народ, все еще хранил идею империи. Старый раздор между гвельфами и гибеллинами, который тянется по всей немецкой истории, снова оживает и требует решения.

Кто знает о том, что совершается сегодня в Европе в самых лучших головах и самых благородных душах, тот прямо-таки чувствует, как в Европе начинает прорастать новая партия гибеллинов, которая несет в себя идеал той аристократической основной мысли природы, о которой говорит вождь, и которую подгоняет страстное стремление к счастливой части света. Быть обновителем означает смотреть выше временных преимуществ и предубеждений, стремиться к тем вечным порядкам, которые во все времена и во всех нациях жили в стремлениях лучших.