Себастьян Маас. Эдгар Юлиус Юнг и метафизические основы Консервативной революции

17 марта 1933 года в Бреслау я указал на то, что в послевоенные годы развился вид консервативно-революционного движения, который отличался от национал-социализма, по сути, только тактикой. Так как немецкая революция боролась против демократизации и ее роковых последствий, то новый консерватизм последовательно отвергал любую дальнейшую демократизацию и верил в возможность устранения плюралистских сил сверху. В отличие от этого национал-социализм сначала прошел по пути демократии до конца, чтобы затем оказаться перед отнюдь не легким вопросом, как нужно воплотить идеи безусловного руководства, полного авторитета, аристократического принципа отбора и органического народного порядка. История признала правоту национал-социалистической тактики, осознание чего побудило консервативных государственных деятелей к союзу с национал-социалистическим движением в те часы в начале 1933 года.

Об этом следует помнить, когда сейчас слишком рьяные, иногда даже слишком юные революционеры под лозунгом «реакционного» хотят отвергнуть также тех, кто в полном сознании подчинил себя задаче, которую перед ними поставило время. Так как для настоящего политика возможны только следующие главные принципы: Он может не осознавать требований времени, и потерпеть неудачу из-за этого недостатка; он может противиться ходу времени и поэтому проиграть; однако, он может стать поборником того, что нужно сделать непреклонно и таким образом исполнить приказ истории. Кто принял эту позицию, тот поднялся над пустыми лозунгами, в частности, над лозунгом «реакции», который, впрочем, подозрительно напоминает о уже преодоленных, слава богу, марксистских временах.

Кроме того, государственный деятель должен ясно осознавать еще и второе требование, а именно то, что наступление новой эпохи является тотальным, то есть, охватывает и изменяет все проявления и условия жизни; но что на этом величественном фоне происходят процессы переднего плана, к которым только и может применяться понятие политики. Государственный деятель и политик может реформировать государство, но не саму жизнь. Задачи реформатора жизни и политика принципиально различны. Исходя из понимания этого, вождь в своем произведении «Моя борьба» объяснил, что задача движения это задача не религиозной реформации, а политической реорганизации нашего народа. Поэтому наступление новой эпохи как тотальное понятие до определенной степени уклоняется от государственного придания формы. Не всю жизнь можно организовывать, так как в противном случае ее механизируют. Государство – это организация, жизнь – это рост. Разумеется, между жизнью и организацией существуют связи и взаимодействия, однако, у них есть границы, которые нельзя преступать без опасности для жизни. Так как существо революции состоит как раз в том, что живой дух атакует механику. Поэтому большевизм – это не настоящая революция двадцатого века, а восстание рабов, которое хотело добиться окончательной механизации жизни. Настоящая революция двадцатого века – как я уже говорил в моей речи в Берлинском университете – является революцией героической и связанной с Богом личности против неживых оков, против подавления божественной искры, против механизации и коллективизации, которая не является ничем иным как последним вырождением буржуазного либерализма. Коллективизм – это индивидуализм массы, которая больше не хочет Всего, а только лишь себя самой.

Как возникает и растет в народе новое чувство времени, об этом, как правило, очень мало знает тот, кто сам стоит на переломном рубеже. Ему нелегко понять смысл такого поворота. Но насколько мы знаем из истории, революция – это в какой-то мере только политический штемпель на представленном историей документе. Произрастает новый человек как результат наступления новой эпохи; государство, напротив, должно формироваться человеческим разумом. Пожалуй, государство формирует также и человека, однако, было бы иллюзией предполагать, что фундаментальное изменение человеческого чувства ценности могло бы быть произведено государством. Так, государство может способствовать, пожалуй, пониманию истории и заботиться об его унификации. Но оно не может командовать им. Ведь это понимание истории происходит из мировоззрения, которое коренится по ту сторону государственного. Оно также базируется на точном исследовании, неуважение к которому всегда отомстит. Когда я думаю о проблеме истолкования истории для современности, то я с удовольствием вспоминаю вопрос, который обычно задавал мне мой профессор истории: «Как развивалась бы немецкая история, если бы Фридрих Великий женился на Марии Терезии?»