Себя преодолеть

— Страшно? — Сергей Андрианович иронически улыбнулся. — Живых надобно стеречься, а мертвых... Сидел я в ногах у моей Нади и, как помешанный, напевал: «Тот в жизни успеха добьется, кто много работает и много смеется. Кто много любит и не щадит себя». Надежда сочинила на эти слова романс и напевала его, если я впадал в дурное настроение. А характер, признаться, у меня неровный.

В ту пору я, наверное, был не в себе. И если бы не работа над книгой, бог знает что натворил бы. Книга буквально за волосы втащила меня в жизнь. Думаете, мне сейчас тяжело рассказывать, больно? Ничуть. Я тысячу раз пережил ту ночь и еще много таких ночей. Ныне от всего только холодный пепел. К себе бездушен, вроде папоротниковой окаменелости. Так что, когда в кабаках лили вино за шиворот и кидали деньги, я вытирался и брал. И снова играл. А играл я неплохо. Со временем удостоился чести музицировать в лучших ресторанах. Привычка работать за инструментом у меня была давно, и я в день наигрывал часов по девять, как мировая знаменитость. Известные музыканты специально приезжали послушать...

Да-с, а утром из морга поплелся в библиотеку. В пять ее закрыли. Длинный вечер. Тягостная ночь. Ох, какая же тягостная! Куда деть себя? Кому слово сказать? На чье лицо посмотреть? Я опять за инструмент. Играл, играл... Не помню что. Потом запел наш семейный гимн-романс. И пел без конца, как одержимый. В глазах жизнь стоит. Не отдельными картинками, а предлинной лентой.

Утром пожаловал полицейский: «Извольте штраф». Играл негромко, но сон герра Браунмюллера, моего соседа, все же потревожил. Пальцы от игры в таком нервном состоянии воспалились. Дня четыре не писал.

Сергей Андрианович показал мне кончики своих длинных костлявых пальцев.

— Ругал себя, дурака, страшно! Писать надобно, а не могу.

Эх, книга, книга! Знаете, я лишь недавно понял, что за вещее слово у пушкинского Пимена: «...Исполнен долг, завещанный от бога...» В самом деле, никто не обязывал. Нож к горлу не приставлял. Денег, разумеется, никаких, а трудился, не разгибаясь, всю жизнь. Отчего? Ведь часто с руганью и стоном поднимался с постели. Боль разламывала. И не было судьи мне, а я шел!

Старик патетически поднял руки и прочитал с воодушевлением:

— «..Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному. Недаром многих лет свидетелем господь меня поставил и книжному искусству вразумил; когда-нибудь монах трудолюбивый найдет мой труд усердный, безымянный...» Выражение всего меня. Каковы слова, а?!

Ради книги я и уехал из России. Потащился с семьей за князем. А зачем?! Мы, Кондратьевы, не из господ. Куликовка Рязанской губернии — моя родина. Небольшая деревенька. Папаша у князя М., отца бывшего моего благодетеля, в кучерах ходил. Куликовские отхожими промыслами жили. Я один из всех и выучился благодаря молодому князю. Приглянулся ему. И вытащил он меня в Петербург. Вытащил вот в эту жизнь, будь она неладна!

Да-с, образовал на свои деньги. Устроил назначение в Морской госпиталь. И отдался я научной работе. Много доброго он тогда сделал мне. Пообещал крупные средства для дальнейших исследований, но уже за границей. Единственное и непреложное условие. Вот я и уехал. Но!..

Сергей Андрианович резко оборвал рассказ. Впрочем, этим «но» было выражено все. Он закурил. И усталым голосом продолжил:

— Одна из глав «Превращения человека» написана здесь, в Вене, в кафе «Микадо». Глава о контроле над будущим потомством. Самая злая беда — несчастные уроды. А мы позволяем им появляться на свет. Мы не препятствуем этому процессу. И будущие поколения в опасности.

Люди, самой природой назначенные к гибели из-за немощи, умственной и психической неполноценности, живут недолго, но живут. С ними позволительно и надобно мириться, но они нарождают себе подобных, расширяя круг пораженных людей.

Для искоренения зла я полагал необходимым принять закон, по коему лица обоего пола по достижении шестнадцати лет проходят тщательнейший осмотр. Молодежь с тяжелой наследственностью — подвергнуть операции. Без нарушений конституции и с правом вступления в бездетный брак. Нельзя рожать горе и сеять преждевременную смерть. К этой же категории я отнес и людей чрезвычайно слабого здоровья.

Сия мера, на мой взгляд, означала бы огромный сдвиг вперед.

Жажда материнства? Иметь сыном урода или маньяка — не велико счастье для матери и преступно перед человечеством. Уничтожить скорбь и убожество — вот истинная гуманность! А подмена этой меры сюсюканьем — вред безграничный.

Старик сердито замолчал.

— Человечеству нужно сохранить здоровый дух, ясность мысли, энергию. Чтобы люди, если погаснет солнце, смело нашли выход. Именно поэтому я не терплю Достоевского. Скребет болячки своей больной души, кажет их всему миру и вопиет.

Пальцы старика снова забегали по краю стола.