Седьмая беда атамана

Тем временем в Озерную прискакал коренастый всадник средних лет в алых штанах, обшитых кожаными леями, в английском сером френче с большими накладными карманами, при армейской шашке и маузере. Он уверенно повернул своего грузного мышастого мерина, в уголках рта которого кучерявилась зеленая пена, к сельсовету — видно, был здесь не впервые, — не слезая с коня, рукоятью плети властно постучал в закрытую калитку, а когда ему никто не отозвался, сердито врезал витой плетью по широкому, раструбом, голенищу трофейного немецкого сапога. Заветренное лицо всадника с тяжелой нижней челюстью и выдающимися надбровными дугами передернулось от явного неудовольствия. Не привык он терпеливо поджидать кого-то и, постучав еще настойчивее, повернул и пустил коня вдоль улицы к верхнему краю станицы.

Это был известный на Июсах бесстрашный партизан Сидор Дышлаков, одно время он успешно командовал небольшим, но грозным отрядом приисковых рабочих, имел немалые заслуги перед революцией, ходил громить колчаковцев под Мариинск и Ачинск. При всем при том характера он был необщительного, неуживчивого, не верил почти никому, подозревая в каждом золотопогонника или заведомого провокатора.

Дышлаков напрасно искал глазами человека, у которого можно было бы спросить о председателе сельсовета, — станица словно вымерла. Казаки страдовали на покосах, а кто, случаем, и остался дома, тот не высовывал носа на облитую зноем улицу. И лишь Антонида, которой теперь незачем было сено, услышав гулкий конский топот, простоволосая, растрепанная, выглянула из ворот:

— Чаво?

— А ты чаво? — с напускной строгостью проговорил Дышлаков. Она сразу понравилась ему своей непосредственностью — не черт ли баба! — и он принялся разглядывать ее, как какую-то невидаль, и это еще сильнее распалило Антониду. На ее суровом лице появилось дерзкое, насмешливое выражение, и вся она подобралась, как кошка, готовая к решительному прыжку.

— Я ничаво! — явно задоря Дышлакова, осклабилась она.

— Не шумитя! — швыркнув рыхлым носом, урезонил ее Дышлаков. — Лучше укажитя, где найти председателя.

— Гаврилу? А и где ж ты его найдешь в эдаку пору! Гаврила, чай, усидит без работы? Он будто поп: всех ублажать должон.

— Пошто ж это всех? — Дышлаков удивленно раскрыл рот.

— Должность така.

— Значить, он у вас нашим и вашим? — Лицо Дышлакова засветилось насмешкой.

— Значить, — Антонида многозначительно поджала обветренные губы.

— Я, милая, так и думал, — он сокрушенно покачал головой, переводя дыхание, и вернулся к прежнему, нарочито строгому тону. — А вы кто будитя? В избу ведитя, остыть бы маненько.

— Заходи, коли хошь, — Антонида тычком распахнула перед ним жидкие, в три палки, ворота.

Но он не въехал во двор — он спешился на улице и прикрутил повод к верее, потому что рассиживаться ему сейчас было некогда. Привычным жестом сбил на затылок видавшую виды фуражку и, продолжая упорно думать о своем, с раздражением проговорил:

— Ну и ну! Дела делаетя!

— Так оно и есть, — согласно сказала она, совсем не представляя, что он все-таки имеет в виду.

— А Горохов? Комбат ваш, станичный?

— Горохов? Да не приведи господи! И что он творит с нами! Уж так обижат, спасу нет. А разорить нашу сестру — это уже раз плюнуть. Без коровенки осталась вот, прикончил ее ирод. Ой, обижат!

Антонидины жалостливые слова пали именно на ту почву, на которой они должны были укорениться и затем вольготно прорасти. Дышлаков всегда был сторонником самых крайних мер: раз народная революция, решил он, так без удержу лупи всякий сомнительный элемент, лупи его направо и налево, без передыху, а если ты почему-то не хочешь лупить — значит, сам такой, а может быть, и хуже.

А что касается его непосредственного отношения к Горохову, то оно целиком вытекало из обиды, которую носил Дышлаков в своем раскаленном сердце еще с той поры, когда в родных дышлаковских местах появились первые регулярные части Красной Армии. Не связывая успешные бои, проведенные его отрядом против в общем-то уже разбитого, деморализованного противника, с общими усилиями всех войск Советской республики, Сидор Дышлаков упрямо считал, что регулярные части Восточного фронта пришли в Сибирь уже на готовое. А в решении местных дел командование этих частей не очень-то считалось с мнением партизанских вожаков, что неизбежно вызывало ропот у своевольной партизанской верхушки. Мол, мы в Сибири и есть настоящие хозяева, только мы, а политику здесь почему-то делают пришлые люди.

Казаков Сидор ненавидел. Он считал Озерную гадючьим гнездом всей контрреволюции. Он ехал сюда только разоблачать и карать, если потребуется, своей честной, справедливой рукою.

Вот почему, когда они, низко пригибаясь в скособоченных дверях, вошли в крохотную, на курьих ножках, Антонидину избу и Дышлаков сел на сундук, расстегивая душивший его воротник френча, он решил продолжить начатый на улице разговор, сказав Антониде с подчеркнутой важностью момента:

— Говоритя, гражданка, не бойтеся.