Седьмая беда атамана

Она опустилась напротив него на некрашеный табурет и, похлопывая натруженными руками по сухим бедрам, принялась вялым голосом рассказывать о станичной неустроенной жизни, а больше того — о собственных неизбывных нуждах, откуда они только и берутся! Рассказывая, она вслушивалась в свою горькую речь и, по всей видимости, была немало довольна ею. Кто такой Дышлаков, она не знала, но все же догадывалась, что он имеет дело с начальством во всяком случае большим, чем Гаврила и даже приезжий комбат Горохов. На нее Дышлаков производил впечатление человека, способного правильно оценить и рассудить ее давний спор с мужем, с властью, со станичниками, которые, словно сговорясь, видели в ней лишь вздорную бабу, а не обездоленную, всегда и всеми попираемую батрачку.

Дышлаков слушал, сурово насупя мохнатые брови и не перебивая ее ни единым словом, ни жестом. Все, что она говорила, было понятно и настолько близко ему, словно это случилось не с нею, а с ним самим. Вот на кого должен был опираться председатель сельсовета, а не на разную казацкую шваль — это Дышлаков непременно скажет Гавриле. Не затем кровью завоевывалась революционная власть трудового народа, чтобы сладко жилось теперь всяким кровопийцам!

— Коров у Автамона целое стадо, — говорила Антонида, распаляясь. — Так хоть бы одну — одну-разъединственную. Обещал ить комбат. Да разве ж он на учительшу осмелится пикнуть! Ить Танька-то, она и есть дочка Автамона, ага, родная, первенькая. В платьях кашемировых ходит, в шелках. Потому и невпродых нам, что партейный гражданин к Таньке льнет. От людей не спрячешься, ага, они все примечают…

В самый разгар беседы в избу вошел Леонтий, увидел гостя, махнул рукой и назад — заторопился уйти от возможного греха. Но Антонида успела ухватить мужа за подол холщовой рубахи и, почмокивая ртом, потащила к Дышлакову:

— Скажи ты, идол, человеку, каки со своими дружками немыслимы убытки семье сотворил.

— Говоритя, гражданин, не стесняйтеся, — поощрил Дышлаков, доставая кисет и принимаясь ладить самокрутку. — Тут свои люди.

По всему смурному, пришибленному виду Леонтия было заметно, что его нисколько не интересует то, что теперь происходит в избе, тем более, что Антонида опять заговорила о мужевых дружках и убытках. Ее ядовитые попреки он слышал много раз, чтобы еще в присутствии человека, совершенно незнакомого ему, повторять свои давно опостылевшие объяснения, которые ей уже не нужны, потому что коровы — если судить по молоку, то там не корова, а коза — не вернуть и ничего уже не поправить, как ни старайся.

Он огляделся, словно ища себе поддержки, и проговорил упрямым голосом:

— Ну и чо? Зарезал и чо? Для коммуны, значит.

— Кто ноне не пьет? Все выпиваем, гражданка, — подтвердил Дышлаков. — И не об том речь. А касаемо коровы, так ее надо стребовать в срочном порядке.

Обрадованная поддержкой, Антонида ловко метнула на стол шершавый каравай черного хлеба, поставила глиняную миску с малосольными огурцами, от которых свежо попахивало укропом. Достала из подполья припыленную бутылку.

— Этого, гражданка, никоим образом. Проститя! — сказал Дышлаков, отодвигая самогонку. — Не в гости приехал.

— Учись, змей, гулять, — наставительно сказала Антонида растерявшемуся мужу. — А ты вон как лакаешь ее, проклятую.

— Ну и лакаю! И чо?

После обеда Дышлаков неподвижно сидел, опершись подбородком на витую рукоять шашки. Из всей жалостливой истории, рассказанной Антонидой, на сердце ему пало одно: Горохов пообещал помочь горемычной бедняцкой семье и не помог, и не помог потому, что не захотел пойти супротив классовых кулацких интересов.

— А он как? Языкатый? — спросил Дышлаков.

— Чего? — не поняла Антонида.

— Говорить любит?

— Нынче все говорить горазды.

Говорунов партизаны, как правило, не очень уважали и не доверяли им до конца, считая их пустыми, балаболками. Что же касается самого Дышлакова, то в гражданскую он вроде бы слушал своего комиссара, а делал нарочно все наоборот, потому как комиссар ему попался из завзятых прощелыг-студентов, лез во всякие разговоры, когда надо и не надо. И погиб тот комиссар прямо на полуслове, не договорив про неотложные задачи мирового коммунизма. Из засады срезала его белогвардейская пуля. Всем был студентик вроде бы ничего: уважительный и не трус, да уж больно языкастый.

Дышлаков вдруг взглянул в окно и прильнул к стеклу. И, как ужаленный, опрометью кинулся вон, шебарша на бегу брюками. Он приметил проезжавшего по улице Григория Носкова, бывшего своего бойца, в девятнадцатом они вместе пробивались сквозь буреломную тайгу к партизанской армии Петра Щетинкина, вместе съели у костров не один пуд соли. Дышлаков сразу узнал Григория, да его мудрено было бы не узнать — мордастого, широкого в кости.