Седьмая беда атамана

А Григорий увидел командирского мерина и попридержал своего коня, остановился как раз против Антонидиных ворот, во все глаза, словно на какую-то невидаль, на двор пялился. Когда же Дышлаков споро выскочил на крыльцо, Григория с подводы словно ветром сдуло. И вот заулыбались они и тут же сцепились в крепких объятиях, а затем, отстранив Григория от себя, Дышлаков долго и пристально с умилением разглядывал его, пока не произнес с неподдельной радостью:

— Милай мой! Вот и встретились, о!

— Правда, не виделись давненько, — Григорий часто-часто заморгал воловьими глазами.

— Давно, — согласился Дышлаков и вдруг досадно дернул плечом. — Али сердце на меня взял?

— Что ты, товарищ командир! Не обижай.

— И то подумываю. Далеко ли тут, приехал бы попроведал.

— Собирался я, — откровенно признался Григорий. — Да все недосуг.

Услышав, что Григорий батрачит у Автамона Пословина и тот послал его сейчас в станицу за хлебом для косцов, Дышлаков сказал Носкову, чтоб немедленно заворачивал подводу назад.

— На луга поедем, к гаду и подлому предателю интересов трудового крестьянства. Я тебе, Гриша, там забавну зрелишшу устрою, чтоб сразу полные штанины смеху.

Григорий и без того чувствовал, что командир сердитый. А если Дышлаков с тоской заговорил о преднамеренном невнимании к нему и если его тяжелое лицо помрачнело, так и знай: гневом клокочет дышлаковская пылкая душа и остудить ее не так просто. Не терпит он ни дружеских уговоров, ни добрых советов — лучше молчать тогда.

И Григорий послушно повернул коня к пословинским лугам. Дышлакову пришла мысль, что при его разговоре с Автамоном, а ради этого разговора он и приехал в Озерную, должен присутствовать комбат Горохов, потому как Дышлаков выложит всю правду. Эти форсистые командиришки из регулярных рассейских частей, что могут и что понимают они в обращении с такими известными паразитами, как Пословин! Да еще нехороший слушок идет, что Горохов с автамоновской дочкой схлестнулся — куда уж ему блюсти революционные интересы!

— Жизня — штука оборотистая, о! Милай мой!

На эту пору Дмитрия дома не оказалось. Ординарец Костя, чистивший коня в деннике, оглядел незнакомца в английском френче, приметил маузер и шашку на поясе и опять обратился к скребнице. Это вызвало у Дышлакова крайнее удивление и раздражение, его большие, торчащие в стороны уши бордово запылали, когда он крикнул Косте в упор:

— Зовитя комбата!

— Не ори! Конь у меня пугливый, — шмыгнув носом, спокойно ответил Костя.

— Зовитя, коли вам говорят! — сквозь стиснутые зубы сказал Дышлаков.

— И что мне твои разговоры! Ты мне, дядя, никто. Я не знаю про тебя и отвечать тебе тоже не обязан.

— Эх, бравый! Не попался мне прежде, о! Слушайтя!

— Ну чего?

— Не надо, — осторожно вмешался в их перепалку Григорий, решивший тут же сделать Косте некоторое внушение. — Перед тобой партизанский командир, известный человек, да и годы у него не твои, а много почтеннее.

— Я при службе, — огрызнулся Костя и, размахивая скребницей, пошел в пригон.

Дышлаков глядел ему в спину неподвижным взглядом. Мысленно он уже ругал себя, что завернул к комбату. Ему было неприятно, что свидетелем его внезапной стычки с Костей оказался партизан, знавший нетерпимость Дышлакова к всяческой неисполнительности и возражениям. А тут прославленный командир вдруг проглотил такую пилюлю, но что он мог поделать с этим глупым, неотесанным человеком? Не стрелять же в него, паршивца!

4

Разморенный послеобеденным сном Автамон вышел из балагана и вяло, безо всякого интереса, почесывая потную грудь, обвел глазами всхолмленную степь. Он знал в ней каждый лог, каждую речку и озерцо. Он любил эту степь, особенно в золотую сенокосную пору, когда из парных низин, от таволги, клеверов и донника духовито тянет медом, а окрестные холмы и суходольные гривки так и дурманят людей горячим настоем богородской травы. И, как свечи в церкви, чуть приметно дымятся повсюду костры косарей. И, едва родившись, глохнут и совсем замирают в неподвижном воздухе всякие звуки.

Совершенно безлюдны луга в этот напоенный зноем, зовущий к отдыху час. Скотина и та разморенно забилась в тенистые колки, спрятавшись от свирепого жара, плывущего над раскаленной землей. Только прыгают, как всегда, сухо потрескивая в колокольчиках и медуницах, зеленые кузнечики — им хорошо и на солнцепеке, у них свои радости, свои заботы, своя жизнь.

Автамон не спеша прошагал мимо горячих телег, упершихся оглоблями в пепельно-сизое небо, мимо пахнущих дегтем хомутов и седелок, развешанных на сучьях тонкоствольных берез, и остановился, раскорячив ноги, у догорающего костра, снял с рогулины закопченный котелок с чаем, оставшимся от обеда.