Седьмая беда атамана

— Но ты здесь пришлый, — заметил Никита. — Уезжай, командир, отсюда, нечего тебе делать на Июсах.

— Не надо ругаться, — сказал Кабыр. — В плохих словах нет мудрости.

Подали кумыс. Дмитрий осторожно, чтоб не пролить, принял от хозяина оранжевую фарфоровую чашку и, как все, стал потягивать холодный напиток степей. При этом он разглядывал внутренность богатой кызыльской юрты. На женской половине жилища его удивило обилие полок со множеством бокалов из стекла и фаянса, зеленых и синих бутылок с яркими наклейками, с коробками от конфет. Здесь же стояли красного дерева, в рост человека, часы с боем, они были неисправны и не шли. А между мужской и женской половинами стояла кровать с высоко взбитыми пуховиками, убранная желтым бархатным покрывалом. Прикопченная стена за нею была наполовину затянута дорогим персидским ковром.

— Хорошо Кабыру, — перехватив быстрый взгляд Дмитрия, сказал Аркадий.

Во дворе истошно завыла собака. Сын Кабыра поднялся и, ступая по-кошачьи мягко, вышел. Тут же послышался пронзительный удаляющийся визг: очевидно, собаке изрядно досталось, и она предпочла поскорее убраться подалее от юрты.

— Каждому свое, — колюче заметил Аркадий.

— Помру — как люди жить будут? Всем помогаю, — с печальной озабоченностью сказал Кабыр, тыльной стороной ладони вытирая вывернутые губы.

— Все помрем, — жестко бросил Никита. — И коммунары помрут. Может, несколько прежде.

— Почему? — вопросительно сощурился Дмитрий.

— Всяко бывает.

Дмитрий поставил перед собой до дна опустошенную чашку, резко поднялся:

— Ну, мы поедем. Пора.

Поднялись и Кулаковы. Никита неотрывно смотрел в дымящийся очаг и чему-то загадочно улыбался. Он, наверное, понимал настоящую причину приезда красноармейцев в Ключик, поэтому темнить далее не имело смысла, и Дмитрий спросил:

— Какой русский наперегонки с жеребцом бегал?

— Не знаю, — торопливо, словно схваченный за руку вор, ответил Кабыр, затягивая наборный пояс из тисненой кожи.

— Не знаем, — согласно, в один голос сказали Кулаковы. — Нас здесь не было.

Егор не выдержал явного обмана — рванулся к Кабыру и ткнул пальцем в распахнутую грудь бая:

— Ты! Ты говорил о русском!

— Когда? — удивился бай. — Своими глазами посмотри. Собака укусит — кровь прольется.

— Я все слышал, Кабыр!

— Ладно, поехали, — сказал Дмитрий.

Всю обратную дорогу комбат думал о постигшей его неудаче. Может, Кабыр и сообщил бы что-нибудь о Соловьеве, но ему помешало неотлучное присутствие Кулаковых. А что мог сказать ему Кабыр? Не назовет же он определенное место, где прячется Соловьев. И никто в улусе не назовет.

А раз так, то, в известном смысле, и неудачи никакой нет. Не рассчитывал же Дмитрий всерьез, что Соловьев здесь ждет его приезда. И в искренность Кабыра поверить нельзя, он мужик хитрющий, себе на уме.

Конечно, можно было побывать в юртах бедняков и осторожно разузнать, когда и куда отправился Соловьев, но делать это Дмитрий не стал. Кулаковы все примечающие люди, они ни за что не простят невольным осведомителям комбата их откровенность.

Короче говоря, Соловьев улизнул, и его следует искать не в Ключике — нечего ему тут прохлаждаться, — а где-то далеко-далеко отсюда. И нужно найти правильный ход в игре с затаившимся врагом, чтобы напасть на его горячий след. Не проживет Соловьев в одиночестве без помощи дружков и сочувствующих ему богатеев. Тем-то он и страшен, что может потянуть за собою других, недовольных новым строем, и, чего доброго, сколотить себе банду. Так что же предпринять, что? Кто бы подучил, надоумил, что ли…

И, как своеобразное утешение, вспомнилась Дмитрию давняя история. Впрочем, это было не так уж и давно — всего два с небольшим года назад. Сам он потомственный ткач из Орехово-Зуева, в мировую отличился в штыковой атаке и вернулся с фронта унтером. В революцию ткачи отняли фабрику у капиталиста, а затем во все глаза следили, чтоб не поджег он ее или случаем не взорвал.

Дмитрий и его друзья не уходили с фабрики, спали в цехах. Да через какое-то время позвала фронтовиков Москва, на Лубянке перед строем сам Дзержинский говорил с ними.

— Хотите в Чека? — вглядываясь в молодые лица ткачей, спрашивал он.

Многие дали согласие, а Дмитрию словно шлея под хвост попала. Решил, что не его дело ловить злостных спекулянтов да засевшую в тайных местах всякую прочую контру, лучше на фронт, в жарких боях защищать осажденную врагами республику. И попал в ту пору Дмитрий в маневренный батальон под Поворино, где москвичи сменили на позициях латышских стрелков.

Туго было, а воевали вроде бы ничего: пачками погибали, но не сдавались. Нелегко приходилось, потому как издавна привыкла пехота к позиционной войне, а тут белые взяли да двинули по всему фронту отборные казачьи части. Никогда не знаешь, откуда вдруг навалится кавалерия и почнет крошить тебя, и нет от нее никакого спасения в чистом поле, хоть плачь.