Седьмая центурия. Часть первая (СИ)

- А помните о непротивлении злу насилием? Толстой искренне стремится к вершине христианской любви. Летом 1896 года он пишет: "Любовь к врагам. Трудна она, редко удается... как и все вполне прекрасное. Но зато, какое счастье, когда достигаешь ее! Есть чудная сладость в этой любви, даже в предвкушении ее. И сладость эта как раз в обратном отношении привлекательности предмета любви". Неделю спустя следующая запись: "Всю ночь не спал. Сердце болит не переставая. Продолжаю страдать и не могу покорить себя Богу... Не овладел гордостью и возмущением и, не переставая, болею сердцем". Через четыре дня пишет: "Много еще страдал и боролся и не победил ни того, ни другого". На следующий день новая запись: "Сердце болит. Измучен... Надо терпеть унижение и быть добрым. Могу... Очень сердце болит. Не жалею себя, а ее". Проходит полгода, наступает зима, всё остаётся по-прежнему. "Отец, помоги мне!" - горячо молит душа христианина, которого чиновники в рясах уже скоро отлучат от церкви. Толстой пишет: "Особенно успокаивает - задача, экзамен смирения, унижения, совсем неожиданного, исключительного унижения. В кандалах, в остроге можно гордиться унижением, а тут только больно, если не принимать его, как посланное от Бога испытание". На следующий день, 21 декабря запись: "Не переставая болит сердце... Гадко, что хочется плакать над собой, над напрасно губимым остатком жизни. А может быть так надо. Даже наверное так надо". 12 января 1897 г. Толстой записывает: "Бывает в жизни у других хоть что-нибудь серьезное... ну, наука, служба, учительство, докторство, малые дети, не говорю уже заработок или служение ближним, а тут ничего, кроме игры, всякого рода жранья и старческой flirtation, или еще хуже. Отвратительно. Пишу с тем, чтобы знали хоть после моей смерти. Теперь же нельзя говорить. Хуже глухих - кричащие. Она больна, это правда, но болезнь-то такая, которую принимают за здоровье и поддерживают в ней, а не лечат. Что из этого выйдет, чем кончится?.. Не переставая молюсь, и осуждаю себя и молюсь. Помоги, как ты знаешь". Три дня спустя он пишет: "Почти всю ночь не спал, проснулся от того, что видел во сне все то же оскорбление. Сердце болит. Думал: все равно от чего-нибудь умирать надо. Не велит Бог умирать ради его дела, надо так глупо, слабо умирать от себя, из-за себя... Не только не жаль, но хочется уйти от этой скверной, унизительной жизни. Думал и особенно больно и нехорошо то, что после того, как я всем божеским: служением Богу жизнью, раздачей имения, уходом из семьи пожертвовал для того, чтобы не нарушить любовь, - вместо этой любви должен присутствовать при унизительном сумасшествии... Это скверные, слабые мысли. Хорошие мысли те, что это самое послано мне, это я должен нести, это самое нужно мне. Что это не должно, не может нарушать моей жизни служения Богу". Мысли о своевольной смерти заставляют его оставить привычку ходить на охоту, и он прячет ружьё. Месяц спустя он пишет: "Ни за поэтом, ни за живописцем не бегают так, как за актерами, главное, за музыкантом. Музыка производит прямо физическое действие, иногда острое, иногда хроническое". И через две недели новая запись: "Для твердости и спокойствия есть одно средство: любовь, любовь к врагам. Да, вот мне задалась эта задача с особенной, неожиданной стороны, и как плохо я сумел разрешить ее. Надо постараться". В разговорах и письмах Лев Николаевич увещевает жену прекратить, как он выражается, "наш грех". Но ничто не действует, бесстыдное поведение жены не заканчивается - она вновь приглашает Танеева в Ясную, и 3 июня 1897-го тот приезжает. А месяц спустя Толстой неожиданно узнает о новом приглашении женой своего возлюбленного в их дом...

- Змея! - послышались голоса экскурсантов. - Гадина!

- Сука! - негромко, но дружно ругнули Софью Андреевну дядьки-отставники.

Анна Фёдоровна продолжила:

- Происходит скандал, после которого Лев Николаевич полагает свой брак разрушенным уже окончательно. Он видит спасение в разводе и отъезде в Америку. 8 июля 1897-го он пишет супруге, что решил уйти из Ясной Поляны. Ни намёка на виновников этого решения в письме нет. Мотивом ухода он называет барский образ жизни семьи, как противоречащий его, Толстого, нравственным принципам. Но передать жене это письмо Лев Николаевич так и не решается. Он пишет второе - полное боли и горечи письмо, которое запечатывает в общий конверт с первым. На конверте делает надпись: "Вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти" и прячет под обивкой кресла в своём кабинете...

Слушая Анну Фёдоровну, Гриша вспомнил мысль Кастанеды, что каждому дают Свыше маленького персонального тирана - чтобы жизнь мёдом не казалась.

Графинюшка Аннушка продолжала: