Седьмой принцип

Любознательные граждане проявляли свою любознательность очень сдержанно и старались не делиться догадками и предположениями с кем попало, а только лишь с проверенными слушателями. Во избежание. Оно и понятно, ведь норны – волшебницы, вершительницы судеб, и навлечь на себя их неудовольствие, тем более, не дай бог, гнев, было небезопасно.

Нина Филипповна протянула руку, коснулась ладонью рамы Медленного зеркала. Всколыхнулись в темном омуте глубинные слои, пришли в движение, вуаль растаяла, бездна осветилась смутно, словно занялся в ней далекий рассвет, и вот уже по поверхности задвигались картинки. Ее воспоминания. Но и без подсказки зеркала она все помнила.

Как, например, в малолетстве сбегала из дома к норнам, на их таксон летучий. Как помогала им ухаживать за огромным ясенем, что рос до неба и накрывал кроной своей весь остров. Ее обязанностью, самой себе учрежденной, было носить в глиняном кувшине воду из источника и поливать, чтобы не сохли, его корни. Устав от ноши, она садилась под дерево и, привалившись к нему спиной, отдыхала. По стволу, из гущи листвы, к ней немедленно спускалась белка, давно поджидавшая этого момента, и для которой у Совы всегда было припасено лакомство. Белка усаживалась на ее плече, брала из протянутой ладони орешки и, грызя их, деловито делилась с Совой новостями, которых, по обыкновению, у нее было масса. Имея возможность и дозволение взбираться к вершине ясеня, не до неба чуть, белка всегда была в курсе всех поветрий, свежих слухов и последних событий. Через нее к ним приобщалась и Алия.

«Моя подружка», – говорила она про белку ласково. Белка хитро щурилась в ответ, не возражала.

И все же Нине Филипповне порой было так непросто ощущать себя Алией. Совой – всегда, а вот Алией, дочерью Нарады… Что ни говорите, и стать иная, и жизнь совсем не та. Тем не менее воспоминания ее она хранила, в том, конечно, виде, в котором их навевало темное зерцало. Особенно же воспоминания о тех событиях, что перевернули и сотворили ее судьбу такой, какой она случилась. В них полной ясности не было до сих пор.

Долго, долго мучила она себя вопросом: любила ли? Того, самозванца, Фрюжа? Теперь-то не осталось у нее сомнений, что да, а в ту пору… Слишком много чужого и ненужного вилось вокруг нее тогда, наслаивалось, сбивало с толку, мешало видеть главное. Сердце ее шептало «да», а все вокруг, как сговорившись, твердили «нет», достаточно, чтобы смутить и заморочить голову столь юной, едва-едва постпубертатной, как говорят те, кто знает это слово, особе. Девице, которая лишь вчера еще была подростком.

Гермес…

О, этот змей… Недаром о нем рассказывают все то, что рассказывают, о хитрости его и изощренном коварстве, которым противостоять мог разве лишь Нарада, да и то не без опаски. Если бы не этот старый клептоман, она бы справилась, но…

Он появился внезапно. Ведя ладонями по стволу ясеня, прижимаясь к нему щекой и грудью, он выполз из-за него как змей, тот самый, торговец яблоками. Пискнув от испуга, бросив недоеденное угощение, белка метнулась вверх и исчезла в ветвях, лишь сорванные ее когтями кусочки коры посыпались на землю. Всколыхнулось и забилось неистово сердечко Совы, чувство неотвратимости еще не опасности, но чего-то крайне неприятного стеснило грудь. Кровь отхлынула от нежных ее щек, сиречь ланит, она побледнела.

– Не бойся, дева, – сипящим шепотом – ну правда змей – произнес Гермес. Рывком приблизившись, он сел с ней рядом, навалился на ее плечо своим. Взял орешек из ее все еще раскрытой ладони, бросил в рот и громко, смачно разгрыз. – Хотя что это я? – поправился. – Бойся, не помешает.

Выплюнув скорлупу под ноги, он приблизил к ней свое лицо и зашептал прямо в ухо:

– Ты понимаешь, что я могу овладеть тобой прямо здесь, сейчас, и ты не сможешь мне помешать. Даже не пикнешь! Никто ведь тебе не поможет. Никто и не узнает. А белка, – он посмотрел вверх, словно видел среди листвы ту, к которой обращался, – откусит себе язык, если посмеет сказать хоть слово. И я непременно проделаю с тобой это в особо, как говорят, циничной форме, если завтра ты опрометчиво совершишь неверный выбор. Ведь ты не глупая девочка, ты понимаешь, о чем я говорю?

Алия, лишившись дара речи, молча внимала яду его слов.

– Вижу, что понимаешь, – резюмировал Гермес. Взяв еще один орешек, он разгрыз его аналогичным образом. Пожевал, сплюнул, продолжил: – И потому – пока – я оставляю возможность вкусить твоей девственной крови сыну. Пригубить, что отнюдь не означает распробовать. Он молод, силен, горяч… Поверхностен. Стоит признать, что не эстет, не тонкий ценитель наш Эфалид. Но предпочтителен как осеменитель. Зачатие – вот функция его. Ну а потом, позже, когда утихнет свадебная суматоха, столь же утомительная, как и неизбежная, и Эфалид возьмет свое, а ты свое, мы вернемся к нашему с тобой тесному общению. Я так решил. М-м-м-м, однако твой запах сводит с ума…

Говоря последнее, Гермес уткнулся носом в зардевшееся ушко Алии и стал водить им вокруг да около, по волосам, по шее, сопя и втягивая воздух.

– Ах, – приговаривал он. – Ах!