Сефира и другие предательства

Все это мои эмоции, сопровождающие каждый этап бури. Я смакую их. С одной стороны – предвкушение, полуприятный страх перед тем, что на нас надвигается, что заставляет воздух вибрировать и гудеть – так, как это происходит перед любым значимым событием; с другой же стороны – облегчение с ощутимым привкусом страха перед любым ущербом, который еще предстоит обнаружить, с какой бы катастрофой ни пришлось столкнуться, но скорее всего это – чувство опустошенности и очищения: как будто на мгновение ты становишься таким же чистым, как воздух, который только что промыла буря. Однако между страхом и облегчением пребывает ощущение самое утонченное: ужас от полного бессилия перед тем, что на нас навалилось, паника при виде бешено раскачивающихся деревьев, подпрыгивающих, словно скакалки, линий электропередач, тревожного звона бокалов в шкафу от каждого раската грома, – чувство, близкое к экстатическому упоению. Когда буря достигает своего апогея и мир снаружи, кажется, вот-вот разорвется на части, на короткое время появляется некая радикальная открытость – как будто с каждой ослепительной вспышкой молнии, выбеливающей вид из окна, что-то еще, некая более значимая и неотъемлемая реальность, приближается к раскрытию и нашему осознанию. В какой-то момент я начал подозревать, что моя образная реакция на ярость жестокой бури, возможно, указывает мне на истинное положение вещей. Я был подростком лет пятнадцати-шестнадцати – в том возрасте максимального самолюбования, когда кажется абсолютно разумным считать, что ты наделен особой проницательностью, способностью постичь тайные знания. Однако в отличие от многих других убеждений, занимавших в то время мой мозг и неизменно исчезавших по мере того, как мои подростковые годы перетекали в двадцатые, это укоренялось все прочнее. Его подпитывали обрывки информации из газетных и журнальных статей, наспех прочитанных в приемных и залах ожидания, а также фрагменты документальных фильмов, на которые случайно натыкался, листая поздними вечерами телеканалы. Детали складывались отчасти бессвязно, но суть теории, которую я «насобирал», заключалась в том, что раз уж существуют другие измерения, то они есть параллельные вселенные, альтернативные уровни бытия – назовите их как вам угодно, – и в таком случае не способен ли мощный всплеск серьезного шторма расстроить и дестабилизировать реальность в такой степени, чтобы можно было хоть одним глазком заглянуть в это «другое место», а то и войти в него? Буквально каждый, кто обладал хоть каплей научных знаний, не говоря уже о реальном опыте, на ком я опробовал эту линию рассуждений, отнесся к ней с этакой веселой терпимостью – примерно так же, как они, вероятно, отнеслись бы к моему заявлению о твердой вере в посещение инопланетян. Однако отсутствие поддержки нисколько не изменило моих убеждений. На самом деле именно в двадцатилетнем возрасте я впервые рискнул выйти наружу в самый разгул бури, чтобы увидеть то, что мог увидеть.

Разумеется, ничего особенного не произошло – ничего я не почувствовал и списал это на то, что все время сидел в машине и слушал, как по ее крыше барабанил дождь. Это не помешало мне решиться повторить эксперимент с последующими штормами. Прошло немного времени, и я завожу машину, включаю фары, дворники и стартую с подъездной дорожки в поисках откровения.

В последующие шестнадцать лет оно ускользало от меня. Ближе всего к нему я подобрался во время грозы, когда возвращался из поездки в горы Катскиллс с моей тогдашней невестой. Весь день тяжелые тучи висели над горами, затемняя небо, а затем двинулись на восток. Однако, когда воздух как будто сгустился, и влажность стала давить на нас невидимой сырой рукой, и стало понятно – буря не заставит себя ждать, мы решили, что будет лучше, если поторопимся вернуться в нашу квартиру. Едва мы оказались по другую сторону Вудстока, как на лобовое стекло упала горсть крупных капель, а затем мир снаружи оказался просто сметен стеной воды. Опасаясь аквапланирования, я не стал тормозить и переключился на пониженную передачу, заодно включив «аварийку». Двигатель взвыл, машина сбавила ход и затем едва ползла, но дворники даже на ускоренном режиме не помогали, просто гоняя туда-сюда воду, заливающую лобовое стекло. Сверкнула молния, превратив дождевую завесу в белый неон, и гром, последовавший на «раз-Миссисипи, два-Миссисипи», сотряс машину. Я уже рулил к обочине, когда ударила вторая молния, а гром откликнулся уже на «раз-Миссисипи». Прин твердила безостановочно, слова ее звучали как литания: «Съезжай на обочину – съезжай на обочину – съезжай на обочину…»