Секрет Боттичелли. Загадка потерянных и обретенных шедевров

С того момента, как я прошел через строго охраняемые ворота Виллы И Татти, тишина, похожая на церковную, в сочетании с многоярусными полками книг и великолепными источниками для научных трудов, вызвала у меня желание зарыться в старинные тома ее библиотеки.

Обеды состояли из трех изумительных блюд, которые подавались официантами, одетыми в форму; утренний кофе-брейк включал в себя кусок свежеиспеченной schiacciata, соленой фокаччи; а послеобеденный чай сопровождался множеством печений biscotti, которыми можно было насладиться либо на террасе с видом на Флоренцию, либо в роскошной библиотеке Беренсона. На территории Виллы И Татти производилось собственное вино и оливковое масло. Мне казалось, я умер и попал в рай для ученых.

Знаковый портрет Беренсона, запечатленного в своем великолепном двубортном костюме и гордо стоящего в роскошной библиотеке, где мы часто обедали, стал преследовать меня. Я чувствовал, что за модной одеждой и патрицианской обстановкой скрывается неприкаянный литовский иммигрант Бернгард Вальвроженски, жаждущий уважения, добиться которого он так и не смог, несмотря на свои выдающиеся таланты. Его беспокойный дух все еще страдает от слов его авторитетного наставника, брамина Чарльза Элиота Нортона («У Беренсона больше амбиций, чем способностей»). Действительно ли он был объективным ученым, продолжали задаваться вопросом искусствоведы (в том числе и некоторые из моих коллег), если его суждения были обусловлены финансовой выгодой? И наоборот: был ли он действительно богат, задавались вопросом представители обеспеченных классов, если он всегда был на подхвате у могущественных магнатов, чьи ресурсы превосходили его собственные?

Через месяц моего пребывания здесь я наткнулся на набор иллюстраций: дорогостоящую факсимильную репродукцию издания Фридриха Липпманна 1896 года с рисунками Боттичелли к поэме Данте. Это был английский перевод книги, в которой Липпманн вскоре после приобретения рисунков в лондонском магазине «Эллис и Уайт» в 1882 году окончательно доказал, что они принадлежат Боттичелли и только Боттичелли. Я принялся за чтение этого объемного тома. По мере того как я исследовал страницы, с моих глаз спадала пелена. Я уже видел репродукции рисунков, и они оставили меня равнодушным. Они казались достаточно красивыми в той фирменной изящной боттичеллиевской манере. Но, как и многие, в том числе и Беренсон, я не сразу понял, что рисунки передают дух и энергию «Божественной комедии», я думал, что они «совсем не дантовские». Казалось, в них было что-то декоративное и «гуманистическое», то есть светское и языческое, что не отражало суть видения Данте (позже я узнаю, что суть заключалась именно в этом мирском элементе). Я отметил их красоту, но не смог найти в них ту тягучую тоску Данте по Богу. Шутка Беренсона как нельзя лучше выразила мою первоначальную реакцию: попытка Боттичелли изобразить видение Данте была «все равно что [попыткой]. играть 9-ю симфонию Бетховена на валторне».

Как же я ошибался. Я не видел раньше и начал понимать лишь в тот день на Вилле И Татти, что рисунки были «поэмой» сами по себе и вместе они представляли собой одну из самых последовательных и убедительных интерпретаций, лучше сказать видений, произведения Данте из когда-либо созданных. Но полное понимание этого пришло ко мне только позже. Гораздо позже.

Изучив роскошный том Липпманна, ранним субботним утром я отправился в Уффици, стремясь насладиться искусством и одновременно пытаясь удержать своего буйного трехлетнего сына от того, чтобы он не порвал одно из бесценных полотен или не отломал руку древней статуе. Оставив буйного ребенка (к счастью, приехали родственники), я обрел минутку спокойствия в зале Боттичелли и задержался перед «Благовещением Честелло». И почувствовал движение танцующей Мадонны, мирскую радость, исходящую от ее изящной фигуры. Тогда я впервые почувствовал эпоху Возрождения.