Секрет механической птицы

– Кто? За что? – спрашивает Полли.

– Первому человеку, который сможет полететь. Вот, слушайте: «Герцог Роузберри объявляет, что первый человек, который при свидетелях пролетит две мили, не касаясь земли, на крыльях, получит награду 10 000 гиней».

Я холодею. Потом меня бросает в жар и снова в холод.

Никто этого не замечает.

– Десять тысяч гиней? – переспрашиваю я.

Битти поднимает одну из бумажных птичек и машет её крылышками.

– Само собой, это невозможно, – качает головой дядя. – Эту награду никому в жизни не получить.

– Да и зачем кому-то понадобилось летать? – недоумевает мать. – Я хочу сказать… какой в этом прок?

– Мам, ты что? – поражённо говорит Полли. – Только представь, можно лететь через моря и горы!

– Да, – звучит мой голос. – Можно.

Я смотрю, как дым уходит в трубу, и думаю о деревянном шаре, спрятанном у меня под подушкой, и воздушном змее на крыше церкви. Интересно, знал ли мистер Чэнь о награде? Весьма вероятно, а значит, догадывался, что кто-то решит заполучить его летающую машину, чтобы забрать себе эти деньги. Но ему золото было не нужно. Его вообще не интересовало богатство.

Я чувствую, как Полли кладёт руку мне на плечо и подталкивает к зеркалу. Я снова смотрю на своё отражение. Наши глаза встречаются. Они у нас похожи – тёмные, широкие, но вот волосы у меня самые обыкновенные, каштановые, а у Полли медно-красные, крупными завитками спускающиеся на узкие плечи, как мех диковинного животного.

– Можешь выиграть для меня награду, Атан? – спрашивает она. – Мистер Чэнь столькому тебя научил, ты же сможешь летать?

Я заглядываю ей в глаза, но она не догадывается, как близка к правде. Она просто дразнится.

Я улыбаюсь в ответ, она стискивает мою руку и шепчет:

– Найди хорошую работу, Атан. Найди её прямо завтра. Не дай им сделать из тебя золотаря.

– Ты для этого сшила мне костюм?

Полли кивает. Её глаза наполняются слезами, и, отвернувшись, она садится на диван. Отблески огня освещают её точёные черты.

Какая же она худая! Как и все мы. Если не считать ма и дядю, который с каждой неделей делается всё толще. Не знаю, как они ухитряются нагуливать жир на овсянке и пустом супе. У Полли так рёбра через ткань платья проступают. Я бросаю взгляд на Битти, она вообще кожа да кости. Маленький птенчик.

10 000 гиней. Как бы 10 000 гиней изменили нашу жизнь?

Дядя тянется к скрипке, шейным платком стирает тонкий слой пыли и начинает играть мелодию. Грустный мотивчик быстро переходит в весёлую джигу. На лицо Полли возвращается улыбка, и она устраивается поудобней, бочком, постукивая тяжёлым башмаком в такт мелодии.

– Сбегай-ка, принеси кувшин сидра из «Грифона», парень, будь лапочкой. – Мать со скрипом откидывается на спинку кресла.

– Ну мам, я только-только согрелся. Да и башмаки у меня во дворе.

– Возьми дядины.

– Ну ма-а-ам, – молю я.

Увы, я знаю, что она не отстанет, пока не добьётся своего, так что остаётся застегнуть куртку, натянуть дядины башмаки и отправиться в паб.

Глава 9

Закрыв дверь, за которой светятся огни нашей лавки, я делаю шаг в темноту. За закрытыми ставнями соседних домов мерцает слабый свет. С реки наползает зимний туман и, смешиваясь с угольным дымом, накрывает город, словно одеялом. Я останавливаюсь, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте.

Что-то холодное касается моего лица. Снег? Я ощупью пробираюсь мимо витрины лавки и прохожу квартал, пока наконец до моего носа не доносится запах из «Грифона».

Тяжёлая дверь царапает по плитам пола. Не успеваю я зайти внутрь, как Колумбина Гуд кричит мне:

– Закрой дверь!

Она сидит у очага, подняв юбки, чтобы огонь согревал её ужасные ноги, все в синих венах и красных язвах.

Я закрываю дверь и оглядываюсь. В «Грифоне» почти никого нет. Только Колумбина у огня и ещё какой-то человек в углу, которого я едва могу различить. Хозяина Питера нигде не видно. Я подхожу к ступеням винного погреба, уже собираясь позвать его, но тут моё внимание привлекает сидящий в тени человек. Я вижу в круге света его большие узловатые руки, нарезающие кинжалом кусок жёлтого сыра на маленькие кубики. Руки расставляют сырные квадраты на куске хлеба, словно солдатиков.

Я смотрю, как руки берут хлеб и отправляют куда-то в темноту, туда, где должен быть рот.

У меня за спиной, у огня, Колумбина начинает петь:

Прощайте вы, темницы строги

…

– Кто-нибудь, заткните её! – Питер высовывает голову из погреба.

Колумбина не обращает на него ни малейшего внимания.

Недолги жизни Макферсона сроки,
У виселицы их порог…

– Сидра? – спрашивает Питер.

Я киваю.

– Жди здесь, мальчик.

Он ныряет в подвал, а я сажусь на стул.

И говорил бесстрашно и смеясь…

Колумбина закрывает глаза и откидывает голову назад: она старается вовсю. На высоких нотах её старческий голос прерывается, а на низких становится чуть слышным.