Секретарь

Мурза приподнялся, выглядывая в лобовое стекло. Улица была рассечена на две части, на тёмную, короткую, в которой, накрытый тенью, прятался перекресток, и светлую, изломанную, подставленную июньскому солнцу, включающую пустырь и особняк, стыдливо отгородившийся от улицы крашеной жестью.

— Ага.

— Наблюдаешь и не высовываешься. Если мы через полчаса не выходим, вызываешь полицию. Понял?

— Ментов-то зачем?

— Затем, Костя, затем. Или ты побеспределить хочешь?

— Нет, босс, но…

— Если что — ментам, — отрезал Сергей Викторович и оставил Мурзу в автомобиле одного.

Тиская мобильник в руке, Мурза наблюдал, как три фигуры, две — в тёмной униформе охранников и одна — в сером деловом костюме, перешли дорогу и, переговариваясь, зашагали по Шевцова к особняку.

Это было сложно объяснить.

Одновременно сложно и просто. Самое простое объяснение: так было правильно. Правильно. Но очень сложно объяснить себе, своему страху, почему.

Лёшка закрыл дверь, прижался к ней лопатками, затылком. Сколько там в его распоряжении? Наверное, меньше пяти минут.

Всё же он смертник. Возможно, так думали красноармейцы, когда в сорок первом их позиции перепахивали одна бомбёжка за другой. Когда отстреливались до последнего патрона. Когда вставали в штыковую. И в гражданскую. И в восемьсот двенадцатом. И когда Минин и Пожарский повели ополчение на поляков. Но ведь там, за мыслью о смерти, непременно вставали другие, более важные мысли: не пропустить даже на метр! Убить врага! Освободить свою землю! Они звенели, они звучали в крови, они делали смерть чем-то совершенно несущественным.

И при всём том, что Мёленбек, как оказалось, врал ему о секретарях напропалую, уйти Лёшка не мог. Потому что всё остальное, что не касалось его напрямую, было правдой. Ке-Омм. Ледяной мир. Гейне-Александра. Шикуак. Кто бы вернулся домой, сбежав? Предатель. Трус. Человек, поставивший свою обиду выше тех, что умерли или умрут там, а потом, через столетия, умрут здесь.

Лёшка представил себе во что бы он превратился с вечной занозой в виде вины, и передёрнул плечами. Нет уж! Он сделал шаг вперёд.

Телефон зазвенел самбу, и Лёшка приложил его к уху.

— Да.

— Мы выезжаем, — сказал мобильник голосом запыхавшегося Журавского. — Будем через полчаса. Подойдём со стороны фабрики. Ломик я всё же взял.

— Я уже выбрался, — сказал Лёшка. — В особняк не суйтесь. Не могу больше говорить. Всё.

Он нажал кнопку отбоя.

Телефон, ключи, хельманне и брошь Гейне-Александры он выложил на низкую полку под вешалкой, накрыл курткой и направился к лестнице на второй этаж. Страшно было неимоверно — кусок льда в груди, волосы на затылке торчком, под коленками — противная дрожь. В животе всё трясётся, и в туалет хочется. Как это будет? Быстро? Медленно? Или у него получится продержаться какое-то время? Минуты три. Пять.

Но ведь надо? Надо. Решено.

Лёшку вдруг разобрал смех. Вот придурок-то. Идёт на смерть. Сознательно. Никто не заставляет. Странно, подумал он, заглядывая на ведущие наверх ступени и смутно видимые в пролёт балки и стропила, как нелепо всё получается. Например, в книжках да в кино есть свои законы. Пока герой увязан в хитросплетениях сюжета, пока с ним не завершились разные побочные линии, что с ним может случиться страшного?

Да ничего! Куда он денется?

А в жизни? Если по-книжному думать, то у него куча дел, с которыми он не разобрался. С Ленкой же намечается что-то? Намечается. Ромке братом по-настоящему пока не стал, есть, куда двигаться. Тётя Вера опять же. Мама. Вроде помирились, конечно, но теперь в будущем бы не расстраивать. И с Вощановичем ещё надо разобраться.

А он возьмёт сейчас и…

Лёшка ухватился за перила. Лишь бы мама поняла.

Он поднялся. Свет лился из окна. Белели колонны. Горкой лежали маты, словно геологические напластования. Медленно-медленно прокручивалась вокруг своей оси подвешенная на цепи «груша». Темнела гантель под лавкой у стены. Висели серые тряпки на перекладинах «шведской» стенки. Все двери в дальнем конце были закрыты.

Лёшка неожиданно пожалел, что никто не может рассказать ему перед битвой смешную историю, как некий Йоггин.

Сердце отстукивало секунды.

Может, розыгрыш? — подумалось вдруг не к месту. Сейчас пройдёт минута, другая, полчаса, ничего не случится, и я…

Пол под ногами вздрогнул.

— Держитесь за мной.

Сергей Викторович потянул воротную створку и вошёл во двор. На пальцах осталась шелуха от краски. Горе-маляры!

— Смотри ты, все липы спилили, — сказал Терёхин, заходя следом.

— Может, как раз тополя, — сказал Зубарев, отмахнувшись от плывущего по воздуху пуха. — Я бы их по всему городу изничтожил.

Никем не остановленные, осматриваясь, они добрались до крыльца. Сергей Викторович, подтянув галстук, поднял руку, чтобы нажать на кнопку звонка, и в некотором замешательстве медленно опустил ее.

— Звонка-то нет, — сказал Терёхин.

— Я понял, — сказал Сергей Викторович и отступил в сторону. — Стучи, храбрец.

Зубарев усмехнулся. Терёхин пожал плечами.

— Я хоть храбрец, — попенял он напарнику. Костяшки пальцев выбили дробь по дереву. — Эй, хозяева!

Несколько секунд они ждали ответа.