Секретарь

— Что будет, то будет, Солье, — Штессан ударил ребром ладони по кожаной «груше». — В кнафуре, знаешь, учили не думать над вещами, которые ты не можешь изменить.

— А если можешь? — спросил Мёленбек.

— Тогда меняй, не задумываясь.

Лёшка тем временем нашёл в помещении, где хранилась краска, швабру с сухой тряпкой, в туалете набрал воды в примеченное там же ведро и сыпанул пемолюкса.

Ать-два! Он пошёл по кругу от козел, от стены своего позора в обход обеденного зала, скользя тряпкой по светло-коричневому линолеуму. Присаживаясь, отжимал нехитрые проволочные челюсти, вытаскивал тряпку, окунал её в ведро и снова прижимал проволокой. Выпрямлялся и гонял швабру вперёд и назад, попутно обмахивая пластиковые плинтуса.

Такая нудная и женская, в общем-то, работа сейчас почему-то не казалась Лёшке ни унизительной, ни умоляющей статусы мужчины и секретаря.

Штессан вон тоже полы мыл. И не ныл, наверное, перед цайс-мастером: «Я стоял у Гиммельлина!» Да и не об этом думалось.

Лёшке казалось, что с Мёленбеком что-то не то. То сиди, то иди. То нужен, то не нужен. То срочно извлекай людей, то брысь домой. Словно он что-то решить не может и мечется. Не самый хороший признак. Тревожный.

А что делать дома?

Цоги здесь. Ойме здесь. Всё — здесь. Попросить, чтобы разрешили остаться? Секретарь-идиот — звучит гордо.

Лёшка добрался до ступенек лестницы. Голоса наверху звучали неразборчиво, но прислушиваться он не стал, звякнул ведром погромче.

Мокрый линолеум отражал электрический свет.

В сущности, в мытье полов есть не только мытьё полов, подумалось Лёшке. Он зашёл в обеденный зал и, выставив стулья, принялся возить шваброй под столом. Если размышлять по-секретарски, то есть, искать причину, почему делается то или иное, и чем при этом руководствуются Мёленбек и Штессан, то кроме воспитательного момента имеется ещё несколько соображений. Во-первых, меня хотели удалить от продолжения разговора. Во-вторых, наверное, им хотелось проверить, буду ли я подслушивать. Правда, не понятно, в чём смысл скрывать что-то от человека, от которого они целиком зависят? Или таким способом проверяется моя надёжность? Или же, как самое слабое звено, я и не должен знать многого? Третье соображение: узнать, насколько я послушен и управляем.

Из-под стола выкатилась картофелина, и Лёшка бросил её в стоящую у стены урну.

Но есть и четвёртое: Мёленбек просто разозлился на меня. Со всеми случается, иногда кажется, Динку-вредину так и отлупил бы…

Может быть и это я должен был понять?

Хмыкнув, Лёшка отжал тряпку. Вода в ведре была уже мутная, тёмная. Он вылил её в унитаз и набрал новой.

Мёленбек стоял на лестнице и смотрел, как он закрывает за собой туалетную дверь. Лицо его ничего не выражало.

— Ты закончил? — спросил цайс-мастер.

— Почти, — ответил Лёшка. — Осталось немного.

Мёленбек с некоторым опасением покосился на поблескивающий линолеум.

— Кажется, ты не слишком хорошо выжимаешь тряпку.

— Господин Мёленбек, — остановившись, с обидой в голосе произнёс Лёшка, — а почему вы на самом деле меня отсылаете?

Мёленбек вдруг улыбнулся.

— Здесь нет никакой подоплёки, Алексей. Просто я думаю, что так будет лучше для твоего дара. Полагаю, его необходимо подстегнуть.

— Чем?

— Я хочу, чтобы ты сам об этом подумал. Я жду тебя к ужину, ужин будет в восемь часов. Хельманне-монету возьми с собой. Или зайди ко мне, выбери ещё какую-нибудь.

— Я с этой ещё попробую.

Мёленбек кивнул.

— Да, попробуй.

Он спустился с лестницы и, ссутулившись, в скрипе туфель пропал за углом. Щёлкнул кабинетный замок.

Лёшка домыл полы, сделав полный круг по коридору, слил воду, убрал швабру и ведро и уже в своей комнате сменил футболку и надел новые носки.

Его никто не провожал. Он придержал входную дверь, чтобы не сильно хлопнула, оглянулся у решетчатых ворот. Никто не выбежал на крыльцо, а смотрит ли кто-то в окна, было не разобрать — стёкла бликовали на солнце.

Несколько шагов вдоль забора — и Лёшка едва не повернул обратно, так вдруг жалко стало покидать особняк. Он постоял с минуту, убеждая себя, что до вечера всё равно ничего не изменится, а Штессан и Мёленбек никуда не исчезнут, и побрёл в скверик через улицу.

Часы на телефоне показывали около двух, и Лёшка вяло удивился, что, наверное, находясь в ойме, отстоял часов пять, если не шесть. Да уж, рекорд. Штессан, наверное, даже пообедать успел. Ему, кстати, как секретарю, тоже обед обещали…

В скверике было пусто. Лёшка выбрал скамейку у тополя, уже обросшего пышными комьями пуха. Узорчатая тень лежала перед ногами.

Куда теперь?

Лёшка запрокинул голову. Небо распахнулось над ним, белесое, летнее, с невысоко плывущим солнцем. Это мой мир. Мой город. Моя страна.

Моё солнце.

Что я должен ещё почувствовать? Странно. Об этом как-то не задумываешься. Где я, где Земля? Земля, Земля, здесь маленький человечек Лёшка хочет понять: ты круглая? Ой, бред, бред… Лёшка закрыл глаза, но солнце осталось под веками овальным, расползающимся отпечатком. Это в ойме тьма полная, а здесь так, с изысками от небесных кутюрье. Или кутюрьёв?