Секретарь

— Сложу здесь, — сказал он, оставляя карманное богатство на полу. — Рукой дотянешься? Только не наступи потом.

Лёшка шлёпнул губами. Иахим присел рядом, вызвав протестующий скрип панцирной сетки. Несколько секунд, упираясь кулаком в подушку рядом с Лёшкиной головой, он молча смотрел куда-то в сторону окна.

— Нам главное Ке-Омм спасти, — произнёс он потом. — Так что если что не так, ты прости нас, Алексей.

Ерунда, хотел сказать Лёшка, но не смог выдавить даже звука. Иахим взъерошил ему чёлку.

— Мы уйдём, и у тебя всё станет по прежнему. А вообще — спасибо тебе за второй шанс, который у нас есть. Ладно, спи.

Штессан вздохнул, поднялся и вышел, погасив свет. Дверь закрылась. Комната сделалась синевато-сизой.

Лёшка лежал не в силах пошевелиться. Было страшновато. Доигрался. Донырял туда-обратно. Через заборы да через двери. Хоть бы предупредили…

В голове плыл туман, и мысли в нём были как болотные огоньки — поманят, поведут и погаснут. О чём только что думал — поди сообрази, когда уже новенький огонёк вспыхнул. За ним, за ним, пока бежится-помнится!

За что, интересно, Иахим извинялся? Не он же виноват. Или чувствует в том числе и свою вину? Но он-то вообще мечник. С чего ему? Может, он за Мёленбека извиняется? За то, что я лежу себе такой, как мумия…

Нет, подумал Лёшка, Иахим — классный мужик. Он бы не стал зря. Отца бы такого. Уверенного в себе, строгого, справедливого.

А не как… Придёт в дым пьяный и давай. Вы все мне по гроб жизни… Тварь, привязала меня детьми… Я тебе кто, бык-осеменитель?

Лицо у отца было продолговатое, мясистое. Лёшка хорошо помнил, как в приступах ярости щёки и лоб его наливались кровью и становились ярко-красными. Словно маска суперзлодея прилегала к глазам.

Тот ещё кошмар.

А Штессан… Штессан бы отца скрутил. Отец хоть и мощный, но не слишком поворотливый. Тем более, если из пустоты в нос…

А Эрану он вообще не соперник. Махина два с лишним метра. Ага, отец сразу б сдулся. Лёшка видел, как он пасует перед сильным соперником.

Однажды. С соседом, на лестничной площадке.

Сосед был то ли сидевший, то ли просто человек поживший. Он молча посмотрел отцу в глаза — и финита, отступление, почти бегство в квартиру, где в тяжёлом подзатыльнике любопытному сыну выместился глухой страх — нечего выглядывать, развыглядывался, кривоногий, к матери беги плачь.

Отца было даже жалко.

Пьяный, как-то он валялся на газоне перед домом и не мог встать. Лёшке было семь, и он сунулся ему помочь. Тяни, тяни папку, сынок. Папке плохо…

Навалившись, отец жаловался на всё и вся, на бригадира, на какого-то Петю, на жизнь, на общую нелюбовь, на женщин, которые ничего не понимают, потому что дуры набитые, и его кислое дыхание обдувало затылок. Лёшке казалось, что он сейчас уйдёт в землю, как былинный богатырь, так было тяжело. Кости похрустывали, и даже одна отцовская рука с грязными пальцами была неподъёмной.

Потом Лёшка заплакал. Он помнил, как сидел во взборонённой клумбе, и отец лежал рядом и смотрел в никуда. Выражение лица у него было как у человека, который потерялся. Шёл, шёл, долго шёл и вдруг обнаружил, что вокруг не то и не так. Жалко тебе папку? Вот и не бросай его, чего он тебе, не родной что ли, тяни, тяни…

Нет, Штессан был бы лучше. Есть у него, интересно, семья? Или у него семья — кнафур, сквиры и панциры? Можно было бы, наверное, тогда стать сыном полка, то есть, сыном кнафура. Третьего.

Лёшка вздохнул.

Может, в детстве отец был не так и плох? Это потом, когда Лёшка стал взрослее… Аршахшар, кстати, на отца похож. Не внешностью, нет. Какой-то обиженностью, постоянно взведённой пружинкой ехидной злости. Ай, Алексей-мехе, ничего ты не знаешь! Тебя все обводят вокруг пальца. Гугуц-цохэн твой и обводит.

А курицей не поделился…

Усики эти, пёрышки. Ветер степи. Странный человек. Его вытащили, а он… Хотя сколько он его знает? И часа нет. По первому впечатлению и он, Лёшка, наверное, кому-то может здорово не понравиться. Особенно, если в глупую ситуацию поставить.

Например, вытянуть по хельманне не пойми куда.

Ещё ведь как — чем больше времени с человеком проводишь, тем он тебе родней. Ну, или ближе, что ли. В компании Штессана и Мальгрува Лёшка просто дольше находится. А что там у них внутри творится при всей их открытости? Тоже вопрос.

Маму, получается, и не знает совсем. И Ромку не знает. И, если уж на то пошло, и Женька с Тёмкой, закадычные, казалось бы, друзья, совсем ему не известны. Ну, Тёмка — фанат шутеров и вообще военной тематики. Женьку манят игровые автоматы. Вот, собственно, и весь обширный пласт знаний о друзьях. Честно, конечно, может и не стоит лезть к ним в душу, только тогда какой ты друг?

И Ленку он не знает совсем. А она топик просвечивающий… Значит, нравлюсь? Или это другое что-то? Более приземлённое?

Мёленбек хвалит. Штессан извиняется. А самый загадочный, выходит, Мальгрув. Потому что слова лишнего не скажет. Но значит ли это, что он себе на уме? Вполне возможно, что Эран просто находится в сосредоточенном ожидании схватки с Шикуаком.

Раздолье для размышлений.