Секретная династия

С помощью декабристов и доброжелателей двинулись в путь Записки Михаила Фонвизина, а от немногих счастливых обладателей — редкостные списки «Рассуждения...» Дениса Фонвизина. Их появление в заграничных Вольных изданиях было неизбежно: Записки вышли в Лейпциге двумя изданиями, 1859 год и 1860 год, а в начале 1861 года в Лондоне появилась на свет вторая книжка «Исторического сборника Вольной русской типографии». В небольшом томике, целиком посвященном секретной истории, «встретились» разнообразные деятели прошлого: там среди 16 материалов впервые печатались «Государственная уставная грамота» — тайная конституция Александра I, разные воспоминания об убийстве Павла I, а также «О праве государственном» Д. И. Фонвизина...

Герцену, как видно из его предисловия к «Историческому сборнику», было известно, от кого пришли почти все запретные тексты. «Не знаю, — писал он, — можем ли мы, должны ли благодарить особ, приславших нам эти материалы, т. е. имеем ли мы право на это. Во всяком случае они должны принять нашу благодарность как от читателей за большее и большее обличение канцелярской тайны Зимнего дворца» (Г. XIV. 353).

Введение Д. И. Фонвизина в неосуществившуюся российскую конституцию оставалось важным политическим документом не только в конце XVIII века и в декабристское время, но и для освободительного движения пятидесятых-шестидесятых годов XIX века, т. е. служило уже четвертому-пятому поколению.

Одним из источников, откуда Герцен черпал фонвизинские материалы, была, без сомнения, семья И. И. Пущина. «Что это было за удивительное поколение, — писал «Колокол», — из которого вышли Пестели, Якушкины, Фонвизины, Муравьевы, Пущины...» (Г. XIV. 329).

Публикуя в Москве большую статью «Новые материалы для биографии Фонвизина», редактор «Библиографических записок» А. Н. Афанасьев сделал следующее примечание к первому из печатавшихся документов (письму Д. И. Фонвизина — Ф. И. Аргамаковой): «Это и следующее за ним письмо, вместе с другими письмами и путевым журналом Фонвизина, получили мы от Натальи Дмитриевны Пущиной, бывшей прежде в замужестве за М. А. Фонвизиным, родным племянником Дениса Ивановича»[238].

Афанасьев, очевидно, располагал различными рукописными материалами о Д. И. Фонвизине: когда в 1907 году впервые публиковалась статья Фонвизина «О подражании русских иностранцам», ее сопровождало примечание (В. И. Семевского), что текст печатается «по списку рукописного сборника А. Н. Афанасьева, хранящегося в Московском главном архиве Министерства иностранных дел»[239]. Поездка Афанасьева в Лондон в 1860 году сопровождалась появлением в «Полярной звезде», «Историческом сборнике» и других герценовских изданиях многих материалов, собранных редакцией и сотрудниками «Библиографических записок». Вероятно, Афанасьев доставил Герцену также документ под названием «О праве государственном...» или «Рассуждение о непременных государственных законах»[240].

В настоящее время «Рассуждение...» печатается в собраниях сочинений Д. Фонвизина по писарской рукописи, попавшей после 1796 года в царский архив, — манускрипту прокурора Пузыревского.

Но и списки, и фрагменты, и скудные сведения об утраченной конституции, которую открывало «Рассуждение...», — все это не только след того, «что быть могло, но стать не возмогло...», — это память об ожесточенной столетней битве: переворот 1762 года и первые замыслы Никиты Ивановича Панина, заговор 1773—1774 годов и потаенные проекты 1770—1780-х годов; заговор против Павла I Никиты Панина-второго и его конституционные мечтания, цареубийство 11 марта, а затем сочинения Дениса Фонвизина в руках Михаила Фонвизина, Никиты Муравьева, Штейнгеля и других; сибирские мемуары М. А. Фонвизина — появление их в Германии, Лондоне, публикация «Рассуждения...» Герценом: 1861 год, через девяносто девять лет после 1762-го. В начале 1850-х годов, еще не зная о XVIII веке многого, что откроется несколько лет спустя, Герцен определял то время как «отрочество цивилизации и русской литературы. Наука процветала еще под сенью трона, а поэты воспевали своих царей, не будучи их рабами [...]. Но власть и мысль, императорские указы и гуманное слово, самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом. Их союз даже в XVIII столетии удивителен» (Г. VII. 192). Герцен будто предчувствовал, что «канцелярская тайна, дифирамб побед, риторика подобострастия» скрывают какие-то важные процессы, мысли, документы, судьбы прошлого века, нарушающие чересчур идиллическую картину — «удивительный» союз власти и мысли. Через десять лет, в разгар Вольного книгопечатания, создатель его заметит: «Всякое правдивое сказание, всякое живое слово, всякое современное свидетельство, относящееся к нашей истории за последние сто лет, чрезвычайно важно. Время это едва теперь начинает быть известным» (Г. XIV. 296).