Секретная династия

7. «Стр. 55. Кар был пред сим употреблен в делах, требовавших твердости и даже жестокости (что еще не предполагает храбрости, и Кар это доказал). Разбитый двумя каторжниками, он бежал под предлогом лихорадки, лома в костях, фистулы и горячки. Приехав в Москву, он хотел явиться с оправданиями к князю Волконскому, который его не принял. Кар приехал в Благородное собрание, но его появление произвело такой шум и такие крики, что он принужден был поспешно удалиться. Ныне общее мнение если и существует, то уж гораздо равнодушнее, нежели как бывало в старину. Сей человек, пожертвовавший честью для своей безопасности, нашел, однако ж, смерть насильственную: он был убит своими крестьянами, выведенными из терпения его жестокостию».

В одном этом отрывке (отчеркнутом карандашом читателя), как бы между прочим, высказано несколько важных пушкинских мыслей. Прежде всего о соотношении жестокости и храбрости, что в те времена естественно вызывало точные ассоциации: Аракчеев, военные поселения, трусливая жестокость в обращении с крепостными и солдатами. Вскользь замечено: «Ныне общее мнение если и существует, то уж гораздо равнодушнее, нежели как бывало в старину». Этой фразы не было в черновике — она, очевидно, внесена уже в последний момент, при окончательной переписке «Замечаний». Получалось, что за 60 лет «общее мнение» выродилось, захирело и в 1830-х годах с трудом обнаруживалось («если и существует...»).

Понятно, «общее мнение» — это прежде всего «дворянское мнение», но и дворянская честь вырождается (временщики, бюрократия...). Перед тем Пушкин занес в свой дневник несколько примеров шаткости, безнравственности современного ему «благородного сословия»: забаллотирование порядочного человека Н. М. Смирнова в Английском клубе, избрание двух неблагопристойных особ в «представительницы петербургского дворянства», история с пойманным в воровстве гвардейским офицером Бринкеном... Для Пушкина, разумеется, дело не в частностях. Он иронически наблюдает за переживаниями Николая I и великого князя Михаила по поводу вырождения гвардии. Великий князь видит «упадок духа» гвардейских офицеров в том, что они во время дежурства посмели ужинать «в шлафроке», «без шарфа». Пушкин комментирует в дневнике насчет гвардии: «Но какими средствами думает он [Михаил] возвысить ее дух? При Екатерине караульный офицер ехал за своим взводом в возке и в лисьей шубе. В начале царствования А[лександра] офицеры были своевольны, заносчивы, неисправны, — а гвардия была в своем цветущем состоянии» (П. XII. 315).

Ясно, что дело не в шарфах и шлафроках, а в свободе, «общем мнении», которые были приговорены после 14 декабря 1825 года вместе со своевольными гвардейцами — луниными, муравьевыми, якушкиными... «Или хочет он, — записывает Пушкин о царе, — сделать опять из гвардии то, что была она прежде? Поздно!» (П. XII. 315).

Снова, как и в «нащокинском» замечании, здесь подразумевается:

Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу...

Два года спустя в последнем письме к Чаадаеву (19 октября 1836 г.) Пушкин разбирал его «Философическое письмо» и, во многом не разделяя столь пессимистического взгляда на Россию, безусловно согласился только с одним: «Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние» (П. XVI. 172).