Читаем Секретная династия полностью

Десятое замечание — о чрезмерных жестокостях Пугачева; в следующих двух — об излишних жестокостях властей, причем башкирские казни предшествовали пугачевским. Пушкин, разумеется, намекает на мстителей, которые «должны были быть живы во время Пугачевского бунта», и снова возвращается к этой мысли в «Капитанской дочке». Важное для царя двенадцатое замечание отчеркнуто карандашом, так же как и предшествующее, где чрезмерное усердие правительственной партии иллюстрируется — и на каком «уровне»! Известный литератор и бывший министр И. И. Дмитриев сообщает о виселице, воздвигнутой еще более известным писателем (впоследствии тоже министром) Державиным «из поэтического любопытства»!..

Перед этим изложено мнение противоположной стороны — 80-летней казачки, Дениса Пьянова... Реально существующее, серьезное народное мнение представлено царю. Пушкин, конечно, смотрит на бунт иначе, чем уральские казаки, но одна из особенностей его художественного дара заключалась в умении взглянуть на факты глазами своих героев: будь то Сальери, Кирджали, Скупой рыцарь, Гринев, Пугачев, казаки — поэт и историк по законам «высшей мудрости» искал доводы и за них, даже в тех случаях, когда личность и поступок, несомненно, ему враждебны.

В «Истории Пугачева», в «Замечаниях...» трудно, невозможно разобраться, если все мерить одним вопросом: Пушкин за власть или за Пугачева? Подбирая факты (их немало) отрицательных описаний, характеристик, оценок (например, «скотская жестокость» Пугачева), можно легко построить (и строили!) схему — Пушкин, официальный историк, на стороне правительства. Подобрав ряд других фактов (например, замечания одиннадцатое и двенадцатое о «невероятных» жестокостях власти), можно вычислить (и вычисляют) Пушкина-революционера, сторонника Пугачева.

Между тем надо бы не забывать, что Пушкин, размышляя, смотрит и «отсюда» и «оттуда»; видя, как права и не права «по-своему» каждая партия, — старается приблизиться к высокой истине...

13. «Стр. 93. Князь Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале [в 1775] и сказала: «Как он хорош! Настоящая куколка». Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина...»

Снова — о «подлой дерзости» временщиков: Бибиков в опале, на подозрении, способный Голицын убит на дуэли происками Потемкина — разные способы удаления нежелательных людей...

Об этой истории вспомнили еще через несколько лет, после гибели на дуэли Пушкина и в связи с последней дуэлью Лермонтова. «Я говорю, — записал тогда П. А. Вяземский, — что в нашу поэзию стреляют удачнее, чем в Людвига Филиппа [неудавшиеся покушения на французского короля Луи-Филиппа]: вот второй раз, что не дают промаха. По случаю дуэли Лермонтова князь Александр Николаевич Голицын рассказывал мне, что при Екатерине была дуэль между кн. Голицыным и Шепелевым. Голицын был убит, и не совсем правильно, по крайней мере, так в городе говорили и обвиняли Шепелева. Говорили также, что Потемкин не любил Голицына и принимал какое-то участие в этом поединке...»[317]

14. «Стр. 135. Замечательна разность, которую правительство полагало между дворянством личным и дворянством родовым. Прапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и проч. А Шванвич только ошельмован преломлением над головою шпаги. Екатерина уже готовилась освободить дворянство от телесного наказания. Шванвич был сын кронштадтского коменданта, разрубившего некогда палашом в трактирной ссоре щеку Алексея Орлова (Чесменского)».

Перейти на страницу:

Похожие книги