Секретная династия

Поводом к этому замечанию послужила строка об «изменнике Минееве», который «загнан был сквозь строй до смерти» (П. IX. 66). В это время Пушкин много размышлял о современной и будущей роли дворянства в русской истории; не углубляясь сейчас в этот непростой сюжет, напомним только, что поэту не нравилось уравнение разных категорий дворянства и расширение его состава. В беседе с великим князем Михаилом 19 декабря 1834 г. он заметил: «...или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно иначе, как по собственной воле государя. Если во дворянство можно будет поступать из других состояний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по порядку службы, то вскоре дворянство не будет существовать или (что все равно) все будет дворянством» (П. XII. 334—335).

Родовое достоинство, древние предки, аристократическая гордость — все это было для Пушкина одной из форм учреждения личной независимости. В этом смысле ему нравится, что Шванвича, который в войске Пугачева «один был из хороших дворян» (П. IX. 375), уже не бьют батогами и не гоняют сквозь строй; дворяне же, выслужившиеся из солдат, — «не хорошие дворяне»... Ниже, в «Замечаниях о бунте», Пушкин отметит: «Множество из сих последних были в шайках Пугачева». В черновике четырнадцатого замечания находим: «Показание некоторых историков, утверждавших, что ни один дворянин не был замешан в Пугачевском бунте, совершенно несправедливо. Множество офицеров (по чину своему сделавшиеся дворянами) служили в рядах Пугачева» (П. IX. 478); затем Пушкин сократил этот отрывок и перенес его в конец «Замечаний о бунте». Так, не попал в окончательный текст «Замечаний...» анекдот о разрубленной щеке Орлова: не первый раз Пушкин освобождал важные дополнения к своей книге от сравнительно безобидных, занимательных отрывков.

В общем четырнадцатое замечание — как бы другой, «царский» вариант разговора Пушкина с великим князем Михаилом о «стихии мятежей» в дворянстве: во времена Пугачева против правительства действовали почти одни личные дворяне; позже (т. е. 14 декабря и при «первом новом возмущении») стихия расширяется «с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью против аристократии и со всеми притязаниями на власть и богатство». Шванвич — «один из хороших...». На Сенатской площади было уже много родовых дворян, даже Рюриковичи... Впрочем, Пушкин обрисовывал здесь уже не только дворянина-декабриста, но и разночинца...

Царю (как и великому князю) задается важная тема для размышлений: авторитет дворянства укрепляется его ограждением от других сословий, и это как будто необходимо первому дворянину-царю. Но старое дворянство «рассыпается», все более склоняясь к мятежам, выделяя из своей среды декабристов и грозя новыми мятежниками (Пушкин будто предчувствует Герцена, Некрасова, Каракозова, Перовскую...).

Николай заметил этот отрывок.

15. «Стр. 137. Кто были сии смышленые сообщники, управлявшие действиями самозванца? — Перфильев? Шигаев? — Это должно явствовать из процесса Пугачева, но, к сожалению, я его не читал, не смев его распечатать без высочайшего на то соизволения».

Снова, как в третьем замечании («удивительный образец народного красноречия»), как в седьмом (победа двух каторжников «над генералом»), говорится о возможности появления способных вождей из народа в случае серьезного возмущения. О том же прямо было сказано в «Истории Пугачева»: «Редкий из тогдашних начальников был в состоянии управиться с Пугачевым или с менее известными его сообщниками» (П. IX. 67). Однако Пушкина не смущает, а, наоборот, радует возможность повториться в «Замечаниях...», сосредоточив внимание царя на нужной автору мысли.

Пушкин (это видно по его книге) немало узнал про сообщников Пугачева, но тут он не упускает случая возобновить просьбу об архивах, ранее уже дважды высказанную, и попутно подчеркнуть свою благонадежность («не смев распечатать без высочайшего соизволения...»). В предисловии к «Истории Пугачева» говорилось, что «будущий историк, коему позволено будет распечатать дело Пугачева, легко исправит и дополнит мой Труд — конечно, несовершенный, но добросовестный» (П. IX. 1).

Как отмечалось, в письме к Бенкендорфу от 26 января 1835 года, сопровождавшем «Замечания о бунте», Пушкин просил пугачевское дело «если не для печати, то, по крайней мере, для полноты моего труда, без того несовершенного, и для успокоения исторической моей совести» (П. XVI. 8); теперь Пушкин просил о том же в третий раз.

В результате разрешение читать пугачевское дело было Пушкину дано, но об этом после.