Секретная династия

Итак, во-первых, критика по политической линии, критика «справа», вместе с министром Уваровым находившая сочинение «возмутительным» и полагавшая, что о Пугачеве лучше вообще не вспоминать. Затем критика «по части художественной», с претензиями, отчего Пушкин не употреблял в своей книге краски «лживых романтиков»: ему пеняли, что «История...» без всяких размышлений (графиня С. В. Строганова); «писана вяло, холодно, сухо, а не пламенной кистью Байрона» (Б. В. Броневский).

Жуковский, Погодин и другие друзья, понимавшие замысел Пушкина, пытались защищать достоинства его труда. «Занимательное повествование. Простоты образец», — записывает Погодин. «Жуковский откровенно восхищался этим простодушием», — замечает с неудовольствием С. В. Строганова.

Давно доказано, что вторая, «художественная» критика была сплетена с первой: Броневский, требовавший «кисти Байрона», одновременно утверждал, что Пугачев у Пушкина не освещен «надлежащим светом». Эта связь с противоположных позиций была ясна и Белинскому. Разбирая слог, манеру Пушкина-историка, критик нашел, что «История Пугачева» писана «пером Тацита на меди и мраморе»[326], и ясно дал понять читателю, что существует связь между стилем и сутью. «Об «Истории Пугачевского бунта», — писал Белинский, — мы не будем распространяться. Скажем только, что этот исторический опыт — образцовое произведение и со стороны исторической, и со стороны слога»[327].

Тень Пугачева проводила Пушкина в могилу. Вяземский жаловался А. О. Смирновой на запрет русским писать о любимом поэте: «С Пушкиным точно то, что с Пугачевым, которого память велено было предать забвению»[328].

Таковы в самом общем виде были споры о «Пугачеве» в 1830-х годах и позднее. Однако при разборе различных мнений об «Истории...», в частности в работе Н. Н. Петруниной, не хватает еще одного элемента.

Если «светская чернь», привыкшая к лжи и романтической прозе, никак не могла привыкнуть к Пушкину, если откровенные ретрограды искали в книге поводов для политических обвинений, что же говорила, как судила молодежь, например «юная Москва» 1830—1840-х годов: кружки Станкевича, Герцена, те свободные или освобождающиеся люди, которые не прекращали существовать, мыслить, сомневаться и в суровейшие николаевские годы? О Белинском только что упоминалось, но его статья написана уже после смерти Пушкина. А как эти молодые люди толковали в 1835 году?

Сведений немного, причем в основном это отзывы более поздних 1840-х, даже 1850-х годов, отчасти воссоздающие то, что говорилось и думалось прежде. Однако даже то малое, что к нам дошло, открывает, что была критика слева, неудовлетворенность, непонимание пушкинского сочинения частью молодых. Этих людей, по-видимому, раздражали в книге отрицательные характеристики Пугачева и его сообщников, определения, как будто сходные с тем, что говорила на эту тему власть. При этом молодые критики, как правило, не считали идеалом торжество пугачевщины, но весьма критически относились к «разрешенной» истории (см. выше о письме Чумикова Герцену).

Именно в то время, когда Чумиков заверял Герцена, будто новое издание Пушкина не требуется, — именно в эти месяцы приятель Герцена и Огарева П. В. Анненков готовил первое научное издание биографии и произведений поэта. Анненков в ту пору уже перевез в свое симбирское имение переданный ему для издания сундук с пушкинскими рукописями, где, между прочим, находились обширные материалы к «Истории Пугачева».

Хотя книга Пушкина была некогда разрешена Николаем I, времена с тех пор переменились. Анненков, писавший в последние, самые холодные и глухие годы этого царствования, не вдавался в серьезные рассуждения об «Истории Пугачева», потому что за пятнадцать прошедших лет крестьянский вопрос не только не был решен, но еще больше обострился и книга Пушкина делалась все опаснее... Когда настала пора возвращать рукописи поэта его семье, Анненков отдал большие тетради, многие же отдельные листки, беловые и черновые, оставил у себя. Среди них оказались не только подготовительные материалы к «Истории Пугачева», но и черновики «Замечаний о бунте»[329]; впрочем, на них не было обозначено, для чего они делались и куда был отправлен беловик... Знал ли Анненков, расспрашивавший о Пушкине всех, кого только мог, про секретные «Замечания...», переданные царю? Скорее всего, знал. Понятно, в труде, проходившем цензуру за несколько месяцев до кончины Николая, — о том ни слова...