— Второй — просто колоссальный вопрос: «Ну и что?» Какая разница? Если можно производить мясо из растений и напрямую из клеток, то как можно возражать против пропаганды любви к мясу?
— Не появится ли какой-нибудь черный рынок настоящего мяса из животных?
— Он займет крошечную долю от того, что есть сейчас, и у животных будет такая жизнь, какую не жалко прожить. Если 100% животных, выращиваемых на убой, станут хорошо жить до смерти — а ровно так в этом сценарии и произойдет, — то их число будет меньше одного процента от количества скота, находящегося сейчас на бойнях, и обращаться со всеми ними станут хорошо.
Не успеваю я спросить, откуда он это может знать, как он уже переходит к следующему пункту, самому важному и похожему на настоящую причину всех его трудов.
— И наконец третий — это наверняка пройдет. Мир, в котором растительное и чистое мясо займет 98–99% рынка, — это мир, где подавляющее большинство не участвует в эксплуатации животных на ежедневной основе. Важная причина, почему права животных не приживаются, в том, что тогда 98–99% людей участвовали бы в уголовно наказуемой жестокости
Так вот как наконец победит революция за права животных: не ужасающими съемками подопытных животных скрытой камерой в лабораториях, не поджогами магазинов, где продают меховые шубы. Нам, мясоедам, дадут что-то взамен мяса, что заставит нас переосмыслить свое мнимое право жить за счет животных. Перейти на позицию Брюса — значит признать, что движение за права животных проиграло и что к изменениям, в которых нас не убедили аргументы веганов, приведут технологии.
У Брюса был плотный график: дальше он встречался с KFC, чтобы обсудить будущее без курятины. Я извинилась, что отняла у него так много времени.
— На самом деле в мире нет тем, о которых я бы говорил с бо́льшим удовольствием, — сказал он.
— Я заметила, — ответила я.
Когда я договорилась с ним о встрече тем дождливым днем в Лондоне, я не ожидала, что под конец сама настолько увлекусь чистым мясом. Но уверенность Брюса заразительна. Мне не пришлось аккуратно формулировать вопросы, не получилось придраться, не удалось зацепиться за проблему, для которой у чистого мяса уже не нашлось бы решения. В его обществе это казалось вопросом «когда», а не «если». Под конец я почувствовала, будто только что провела два часа с настоящим творцом истории.
Через две недели, выехав из отеля в Му-свенциме, я отправляюсь на север по трассе 5, в Сан-Франциско, и все еще чувствую оптимизм Брюса. В зеркале заднего вида мелькает и пропадает загон ранчо Харриса, а через десять минут развеивается и вонь.
Веганы-мясоеды
В Мишен-Дистрикте Сан-Франциско на ветру хлопают навесы. Палаточные городки растут вдоль рабицы, как мох, мрачные и незаметные. На Фолсом-стрит спит бездомный, распластавшись ничком на тротуаре. В нескольких шагах от его носа — золотая дверь, так гладко отполированная, что переливается под полуденным солнцем. В центре двери красуется тонкая стеклянная табличка со словом JUST. Это штаб-квартира продовольственного стартапа стоимостью 1,1 миллиарда долларов [72]
, который только что объявил, что со дня на день станет первой компанией, торгующей чистым мясом. Слово JUST здесь значит «руководствующийся разумом, справедливостью и честностью», согласно подзаголовку на этикетках. Нет ничего разумного, справедливого или честного в том, как миллиарды из венчурных капиталов вливаются в город рядом с таким красноречивым отчаянием, но те, кто здесь работают, как будто ничего не замечают.Меня впускают по звонку в золотую дверь, ведут по серой лестнице в обширный опенспейс с бетонным полом.