Секунда до Эдема

Монотонная интонация и безэмоциональное лицо начали утомлять, поэтому он выключил Энзо сразу же, как только тот по приказу вошел в свою кабинку.

В следующий раз он включил его, когда срочно нужно было провести небольшую косметическую уборку: группа студентов слёзно просила разрешения зайти за набросками лекций. В итоге они даже внутрь не вошли, однако нужно было подстраховаться. Винсент вообще не любил принимать гостей, кроме сестры или за редкими исключениями сестры и ее мужа.

Он потянулся уже было к кнопке на затылке под привычно ничего не выражающим взглядом синтетика, но помедлил… и передумал. В конце концов, всегда проще позвать, чем сначала включать, а потом уже доносить свои желания. Это был плевок в сторону своих же принципов, хотя с другой стороны он обещал себе, что эта ходячая бледнолицая машина его не избалует. Винсент по-прежнему терпеть не мог синтетиков.

– Синоним к слову «скупой». Синоним к слову «скупой»… – в один вечер, сидя за печатной машинкой, он познал почти критическое отчаяние, какое случалось с ним в последнее время часто. Он, по сути, ни к кому не обращался, как это бывало во время подобных мук, а просто устало бормотал себе под нос и не ожидал, что прибирающийся неподалеку Энзо воспримет это как призыв о помощи.

– Жадный, скаредный, алчный. Хотите, чтобы я посмотрел по контексту, сэр?

Но Винсент уже не слышал. Только громко щелкали пожелтевшие от времени клавиши.

Глава вторая

Винсент начал доверять своей сестре еще до того, как стал страдать типичной подростковой графоманией. Если исключить сантименты, то Тесса заслужила это доверие. В детстве Винсенту доставалось от неё чаще, чем от родителей. Доставалось не потому, что старшие всегда издеваются над младшими в порядке семейной дедовщины, а потому что именно её «кнуты» в воспитательном процессе имели успех. И если Тесса говорила «все, что ты написал – полная чушь», значит, это правда.

При последней встрече Тесса начала объяснять ему крайне деликатным и тактичным тоном причины своего недовольства, используя немыслимо аккуратные и профессиональные фразы. Так было сначала.

– Переписать пятнадцать страниц? – Винсент готов был нервно засмеяться, но оставил жалость к себе на потом.

Наконец потеряв терпение, она высказала ему со всем своим обескураживающим филфаковским красноречием и даже не запнулась:

– Тебя никто не заставляет выдавливать из себя строчки. Поверь мне, Винсент, твой кризис отлично видно в тексте. Если ты так устал, возьми перерыв, а не заставляй меня проверять этот бред, потому что у меня много дел и семья, чего не скажешь о тебе. Мне стыдно напоминать тебе в твои тридцать два, что людям нужны хоть какие-то отношения. Хотя погоди, это тебе должно быть стыдно.

Будучи достаточно сноровистым в трактовке сестриных жалоб в свою сторону, Винсент отчетливо увидел параллель между сказанным ею и советом развеяться и пару дней просто побыть человеком, а не пишущей машинкой.

– Тебя никто не торопит, – смягчилась она. – А из-за Сенбера даже не стоит волноваться. Ты выше того, чтобы играть с ним в гонки.

Так вот, Винсент доверял сестре и её мнению, но это не значит, что он поступал так, как она говорила.

Предаться приятным порокам совсем не зазорно. Все вокруг находят в этом отдых и утешение. Винсент рад был бы завалиться на диване, объесться жирных бутербродов, забыть про работу и, быть может, найти кого-то для приятного времяпровождения. На фоне всех этих «приземленностей» он боялся начать смотреть на по-настоящему важные дела сквозь пальцы.

С каждой секундой время уходило, и, как бы ни было неприятно ему признавать, но ему было необходимо следовать поставленным срокам. Лет десять назад Винсент спокойно открещивался от так называемых дедлайнов. Тогда он писал не торопясь, вдумчиво проживая каждый миг и аккуратным почерком исписывая бумагу. Редко когда почерк становился неразборчивым и косым, как у дошкольника, – только в тех случаях, когда захлестывало чистейшее вдохновение и когда подрагивающая в этом экстазе рука едва поспевала за мыслью. Теперь, если случалось писать на бумаге, его почерк был таким все чаще, но только лишь потому, что Винсент часто был раздражен в горячке бесплодного творчества.