Секунда до Эдема

У него не было точки возврата. Он надеялся только, что какое-никакое, но наследие его мыслей не задохнется под пылью на забытых полках. Как вчерашний день он помнил, когда восторженный своими первыми настоящими успехами, полный рвения, грандиозных планов и новых идей, прибежал к своему преподавателю в университете и был жестоко осажен. «Падение с небес на землю» было всего в шести словах и собственных злых трёх слезинках: «ты никогда не будешь великим писателем». Ошеломлённый и возвышенный теми успехами Винсент упал больно, но вовремя, чтобы потом не тешить себя самообманом. На своего профессора он не держал зла – в конце концов, тот просто дал понять одну простую вещь: все, что можно было сказать, уже сказано великими сотни лет назад и глупо надеяться быть в их числе, когда живешь в то время, в которое каждый третий мнит себя писателем и при этом каждый второй из них опускает самовыражение до несусветной пошлости. «Представь, насколько ярким должен быть твой свет, чтобы пробиться через кучу нашумевшего мусора? Представь, насколько монументальным должно быть то, что ты пишешь, – твёрдый взгляд преподавателя и стук его пальцев по рукописи перед ним возбудили тогда в Винсенте яростный, клокочущий внутри протест, но он вынужден был молча слушать, упрямо сцепив зубы. – Даже если у тебя все сложится, тебя никогда не будут ставить наравне с Драйзером, Толстым или Оруэллом, да будь твои тексты хоть в тысячу раз лучше. Для этого тебе нужно было родиться в другое время».

Наверное, как писателя в свое время Винсента определило именно то, что даже после этого он не бросил писать. Да и с чего бы? С того, что его имя никогда не будет нарицательным? Или с того, что тем самым не сможет потешить свое самолюбие? Тешить самолюбие – это не сюда. Тешить самолюбие – это куда-нибудь туда, где стремление продать свое лицо и свое имя важнее, чем стремление продать правду в страницах, а это уже вопрос сверхзадачи. У Винсента с самого начала была только одна и он даже немного гордился её благородством, да и свой круг читателей он снискал – на удивление немаленький. У него уже были три успешные книги, но какие бы благородные цели не вели его, они не обещали легкой мысли и легкой руки. Пропасть между мыслью и словом составляла все, если говорить сентиментально, несчастье. Винсент с завистью оглядывался на тот период, когда создавались прошлые его произведения: были и постоянные мытарства, и такие же бессонные ночи, и излишняя самокритика… Но все было как-то иначе. То, что казалось тогда бредом, сейчас казалось уже непостижимым оазисом. Исчезла легкость, ясность полета мысли. Винсент пребывал в таком состоянии уже пару лет с редкими проблесками воодушевления.

В последние дни он был особенно раздражен. Казалось, весь мир был настроен против него. Даже чёртов синтетик дал сбой. Когда Винсент спросил, кто победил в последнем матче двух ведущих футбольных команд штата, ответом ему было монотонное:

– К сожалению, я не владею этой информацией. Винсент не удержался и злобно съязвил:

– Может, ты вообще не знаешь, что это за команды?

– Я не владею этой информацией, сэр.

Блеск. Иногда казалось, что в магазине ему подсунули дефектного болвана. Винсент радовался только, что тот нормально убирается по дому и стирает вещи.

Больше всего раздражало то, что Винсент не знал, чего хотел в подобные времена. Каждая мелочь вокруг въедалась в него и отзывалась исключительно аллергической реакцией.

Проведение открытых лекций в университете искусств остужало его. Безусловно, ему льстило, что некоторые студенты часто сбегали от других преподавателей по литературе, чтобы послушать его лекции. Сам он считал себя занудным рассказчиком, хотя все твердили, что его пары – полнейшее погружение в повествуемую эпоху, которым нередко заражались даже зеваки на последних рядах; в такие моменты аудитория окуналась в тишину, слишком волшебную, отдающуюся в ушах мягким звоном и ощущающуюся легким покалыванием на кончиках пальцев. Винсент даже немного завидовал студентам, с благоговением вспоминая то время, когда он сам, юный и впечатлительный, только начинал открывать для себя новые миры, саму суть словесного искусства. В школьные годы он мало читал, даже, можно сказать, не читал принципиально, потому что заставляли. Традиционный максимализм. Потом же, в более поздние годы, его поразила и пленила мысль, что сила слова способна буквально на все.

Он помнил, как покорен был гомеровским гекзаметром; как отчего-то невзлюбил «Песнь о Роланде», как после прочтения «Потерянного Рая» захотел наступления Судного дня, потому что в очередной раз убедился, что люди – глубокое разочарование; помнил, как постоянно откладывал «Идиота», долго настраивал себя, а потом рыдал над ним, сам того не ожидая; как сокрушен он был неудачливой фатальностью Вийона и удивлен, что большое количество писателей времен Средневековья и Возрождения принимали сан священников. Эти первые яркие впечатления никогда больше не повторятся.