Селестина

М е л и б е я. Заклинаю тебя, пусть язык твой говорит все что угодно, но усмири руки. Успокойся, сеньор мой. Я твоя, любуйся моей наружностью, этим истинным до­стоянием влюбленного, не стремись отнять у меня лучший дар природы. Ведь хороший пастух должен стричь своих овец, а не губить их.

К а л и с т о. К чему подобные речи, сеньора? Чтобы страсть моя не знала покоя? Чтобы я опять страдал? Чтобы начал игру сызнова? Прости, сеньора, мои бесстыдные руки; они, недостойные, никогда и не мечтали коснуться твоей одежды, и теперь они спешат насладиться твоим прелестным телом и нежною кожей.

М е л и б е я. Оставь нас, Лукресия.

К а л и с т о. Зачем, дорогая? Я рад свидетелям моего торжества.

М е л и б е я. А я не хочу свидетелей моего греха... Да если бы я знала, что ты такой необузданный, не довери­лась бы я твоим коварным речам.

С о с и й. Прислушайся, Тристан. Вон куда дело зашло!

Т р и с т а н. Я уж такого наслушался, что могу считать хозяина счастливейшим из смертных. Клянусь жизнью, и я бы тут не сплоховал, хоть я и мальчишка.

С о с и й. Для такой красотки у всякого руки найдутся; да только счастья-то он хлебнул пополам с горем, недешево оно ему обошлось: приправа к его любви — двое юношей.

Т р и с т а н. Он уже позабыл о беднягах. Вот и пропа­дай на службе у подлецов, верь, как дурак, в их покрови­тельство! «У графа живи-поживай, да себя не забывай», — советовала мне матушка. Смотри, они себе веселятся, це­луются да обнимаются, а слуги их казнены с позором.

М е л и б е я. О жизнь моя, сеньор мой! Зачем ты ли­шил меня имени и венца девственницы ради столь крат­кого блаженства? О несчастная мать! Ты бы умерла, узнав об этом, но и меня бы не пощадила! Ты стала бы безжа­лостным палачом собственной плоти и крови! Такое горе на закате твоих дней! О мой почтенный отец! Как запят­нала я твое доброе имя, какой ущерб нанесла твоему дому! О предательница! Как могла я не предвидеть страшного греха, опасности, которая меня подстерегала!

С о с и й. Эх, голубушка, подумала бы раньше! Все-то вы умеете молиться, когда уже горю не поможешь. А ду­рак Калисто и уши развесил.

К а л и с т о. Неужели близок рассвет? Не верится. Мне казалось, что я и часа не провел здесь, а между тем бьет три.

М е л и б е я. О господин мой, я поступилась для тебя всем, теперь я твоя подруга, и ты уже можешь не сомне­ваться в моей любви, — так не отвергай моей просьбы, пройдись днем мимо нашего дома, чтобы я могла тебя уви­деть, а ночью свидимся, где пожелаешь. Приходи сюда в тот же час, я буду ждать тебя, чтобы повторилось бла­женство этой ночи. А теперь ступай с богом; кругом тая темно, что тебя не увидят, и меня дома не хватятся, пока не рассвело.

К а л и с т о. Эй, слуги, лестницу!

С о с и й. Вот она, сеньор, спускайся!

М е л и б е я. Лукресия, подойди, я одна. Сеньор мой ушел. Он подарил мне свое сердце, а взамен унес мое. Ты слышала нас?

Л у к р е с и я. Нет, сеньора, я спала[54].

С о с и й. Ну, Тристан, не шуми: скоро все встанут, бо­гачи, стяжатели земных благ, набожные посетители хра­мов, монастырей и церквей, влюбленные, вроде нашего хо­зяина, труженики полей и пашен, пастухи, которые на рас­свете загоняют овец, — если кто ненароком услышит нас, пропало доброе имя хозяина и Мелибеи.

Т р и с т а н. Эх ты, дурацкая ты скребница! Говоришь, что надо молчать, а сам называешь ее по имени! Тебе бы только маврами по ночам командовать: запрещая — ты разрешаешь; скрывая — раскрываешь; обороняясь — на­падаешь; безмолвствуя — кричишь и разглашаешь; спра­шивая — отвечаешь. Если уж ты такой умный да хитрый, скажи-ка лучше, на какой месяц приходится святая Мария августовская, тогда сообразим, хватит ли у нас в хозяйстве соломы, чтобы прокормить тебя весь год.

К а л и с т о. Да, у меня совсем иные заботы, чем у вас. Входите потихоньку, чтоб не слыхали в доме. Заприте дверь — и на покой! Не провожайте меня. Я сам сниму доспехи. Ступайте же, ложитесь.