Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет

В свой последний день в Кремниевой долине я разговорился с Кейт Леви – сотрудницей стартапа, занимающегося разработкой вегетарианского мяса. Она призналась, что поскольку она выросла на юге в христианской семье, то иногда чувствовала себя чужой в Кремниевой долине. Впервые это ощущение возникло у нее в ее первом хостеле в Пало-Альто. С самого начала это место показалось ей странным. Затем до нее дошли слухи о предыдущей постоялице, забеременевшей близнецами, вопреки одному из правил хостела, гласившему, что жильцы могут иметь только одного ребенка. Все жильцы в результате собрались вместе для «рационального» обсуждения проблемы. Будущая мать узнала о медицинской возможности абортировать одного из близнецов. Это потенциальное решение было поставлено на голосование. К счастью, решение не было выполнено. Тем не менее всего услышанного оказалось для Кейт достаточно, чтобы съехать и начать искать другое жилье. Хладнокровной приверженностью чистому рационализму эта история напомнила мне о дискуссии «Коллектива» Айн Рэнд, «рационально» было бы убить Натаниэля Брандена. Видимо, то, что хорошо для «я», жестоко доминирует над тем, что хорошо для другого.

Кейт рассказала мне о действующей в особняке «Радуга» традиции выносить на обсуждение какой-нибудь интересный вопрос за воскресным ужином. В особняке у нее много друзей, и она тусовалась с ними почти каждые выходные, но однажды ее порядком огорчили их ответы на вопрос «Если бы вы могли прожить любое количество лет, то как долго вы хотели бы жить?».

«Все ответили, что хотели бы жить вечно», – поделилась она со мной.

«А я бы, пожалуй, не хотел», – сказал я.

«Я тоже».

«Думаешь, это как-то свидетельствует об их неуемном честолюбии?»

Она кивнула: «Но они также не задумываются о негативных последствиях, если они не касаются их самих. Они искренне хотят изменить мир, но не думают о системах и о том, как то или иное новшество может навредить старому миру». Кейт вспомнила оживленную дискуссию в канун Рождества о недорогом роботе, который готовил бы всю еду с нуля. Она запротестовала, говоря, что это творение вызвало бы очередную волну массовых увольнений: «Но эта страна и так уже лишилась практически всех рабочих мест для среднего класса! Не все могут закончить колледж и стать программистами». С ней никто не согласился. Они допускали типичную фрейдистскую ошибку, недооценивая меру своего отличия от других людей, которые могут быть гораздо хуже приспособлены к выживанию в этой суровой неолиберальной реальности. И к тому же речь ведь шла о прогрессе, не так ли? А разве может прогресс принести что-либо, кроме добра?

«Они не слишком сочувствуют людям за пределами своего ближайшего окружения», – посетовала она.

«Это как-то бессердечно».

«Ага. – Она покачала головой. – Чем дольше я здесь нахожусь, тем менее уютно себя чувствую. Когда долго вращаешься в одном тесном мирке с группой очень похожих на тебя людей, начинаешь говорить такие вещи, которые в других местах не считаются социально приемлемыми. Например, „все верующие – идиоты“. Я часто это слышу».

Когда она об этом рассказывала, мимо проходил Джереми. «Но это же правда», – сказал он с ухмылкой.

Кейт подождала, пока он уйдет. «Я прямо даже не знаю, куда себя деть».

То, что стала замечать Кейт, является симптомом жесткой формы индивидуализма, характерного не только для этих людей, но для очень многих представителей нашей культуры. Когда много веков назад мы определили себя как существ, отдельных от среды и друг от друга, то повернулись спиной к истине, которая хорошо известна последователям Конфуция: все мы связаны. Мы крайне социальный вид. Почти все, что мы делаем, так или иначе влияет на кого-то другого. Изменения, вносимые нами в окружающую среду, создают волновой эффект, распространяющийся очень далеко по человеческой вселенной. Эти волны легко игнорировать, тем более что для нас, жителей Запада, многие из них невидимы. Но они есть, как бы удобно или соблазнительно нам ни было притвориться, будто их не существует, и отрицать всякую ответственность за что-либо, кроме собственного драгоценного эго.

Когда я вернулся из США, то решил, что мне хотелось бы познакомиться с человеком, на которого повлияли расходящиеся от Калифорнии волны. Лучше всего, чтобы это был человек в возрасте от двадцати до тридцати лет, миллениал, представитель поколения селфи. Это должен был быть молодой человек или девушка, которых как-то затронуло движение самоуверенности и родительский стиль воспитания, способствующий раздутию эго. Кроме того, это был бы кто-то, чья нарративная идентичность сформировалась вокруг варианта «я», который зародился в Кремниевой долине в ее фазе Web 2.0. Можно сказать, что это стало бы кульминацией всего моего путешествия – его конечной точкой в форме живого человека, к которому и стремилась вся эта история индивидуалистичного, совершенствуемого, себялюбивого, богоподобного «я» с момента нашей первой встречи на берегах Эгейского моря.

* * *