Сельский врач

«Как ножом? Боль, как после кинжального удара. Кинжальная боль. Почему это не отмечено Лапиным? Почему Клыков перед операцией не сказал мне? Забыл. Кинжальная боль… Она чаще всего бывает при перфорации язвы… А вдруг вместе с заворотом у Клыкова и перфорация?» — быстро проносилось в голове Василия и сердце оледенело в груди. Он силился отогнать это грозное предположение, но мысль о кинжальной боли и состояние больного не давали ему покоя.

«Может быть, позвать Лапина и посоветоваться? Но пока он придет, сколько зря потеряю времени. Здесь дорога каждая минута».

— Адреналин!

За окном по-прежнему разбойничала вьюга. Стонал с завыванием ветер.

«Оперировать. Да, да, оперировать, другого пути нет. Ах, Кирилл Иванович, Кирилл Иванович», — внутренне вздыхал Василий. Он достал носовой платок и осушил им холодный потный лоб Клыкова.

Под пальцем робко, с перебоями, билась жилка артерии. Сердце сдавало.

«Кажется, свое отдал бы», — подумал Василий и вслух сказал:

— В операционную.

Ему казалось, что в операционной Клыкову станет лучше, воспрянет его сердце и можно приступать к операции.

«Операция неизбежна, иначе…», — но Василию не хотелось думать об этом «иначе», он верил: Клыков будет жить, он должен жить, не напрасно же он, доктор Донцов, пробирался к нему по бездорожью, не напрасно рисковал своей жизнью, да рисковал, потому что в степи, объятой диким бураном, все могло случиться… Клыков должен жить!

Василий решился на операцию. Он сосредоточенно обрабатывал нашатырным спиртом руки и в мыслях уже делал разрез, шел скальпелем к желудку, находил прорвавшуюся язву, зашивал ее. Он видел Клыкова здоровым. Они с братом Константином Ивановичем приглашают его в гости и говорят: «Поднимаем стаканы за ваши золотые руки…»

— Василий Сергеевич! — не своим голосом закричала Луговская.

Щетка выскользнула из рук. Василий подскочил к операционному столу и увидел Клыкова. Лицо у него было спокойно, губы плотно сжаты, глаза чуть-чуть полуоткрыты. Теперь он не был похож на больного человека.

— Умер, — прошептала Клавдия Николаевна.

Пол закачался под ногами у Василия и почудилось, будто вот-вот рухнет потолок. В глазах стало темно. Пошатываясь, как пьяный, он вышел из операционной и поплелся по коридору, ничего не видя перед собою, натыкаясь на стулья.

2

…Василий набросил на плечи пальто, кое-как нахлобучил шапку.

— Оденьтесь как следует, на улице холодно, — посоветовала Вера Богатырева.

— Холодно? А какая теперь разница?

— Нельзя так, Василий Сергеевич. Вы сделали все, что могли.

— И угробил человека, — с каким-то ожесточением процедил он.

— Не ваша вина…

Василий махнул рукою и вышел из больницы.

Пронизывающий ветер бесприютно метался вдоль улицы, уныло и надоедливо гудели провода, где-то сиротливо хлопала калитка. Василий не знал, куда и зачем идет, у него появилась необъяснимая потребность двигаться, двигаться, идти куда-то. Если бы его сейчас ругали, даже били, бросая в лицо самые страшные проклятья, ему, кажется, было бы легче, чем вот так одиноко плестись по темной улице, чувствуя жуткую тяжесть собственных мыслей и слушая похоронное завывание ветра. Пылало, как в огне, лицо. Василий наклонился, зачерпнул пригоршню снега и уткнулся в него лицом, но снег показался ему горячим.

Именно сейчас Василию вспомнился рассказ о выстреле известного петербургского профессора Коломнина. Однажды у него на операционном столе скончалась женщина. Профессор вернулся домой, заперся у себя в кабинете и застрелился…

«А у тебя тоже скончался человек на столе», — с упрямым ожесточением долбила мозг неотступная мысль.

Сколько прошло времени — час, два, три? — Василий не знал. Он плутал по улице в состоянии какого-то лунатического полузабытья, и вдруг увидел перед собой знакомую калитку и темные, как деготь, окна, Это был дом Тобольцевых. Ему показалось, что он осторожно, один-единственный раз стукнул по стеклу. В доме зажегся свет, потом хлопнула дверь.

— Кто там ломится? — послышался сердитый голос Тобольцева. — Доктор? Вы? — удивленно спросил он и, при скупом отсвете раннего утра увидев лицо нежданного гостя, гневно бросил: — Идите протрезвитесь, нечего стекла бить!

Протрезвиться? Да, да, его приняли за пьяного. Зачем он пришел сюда? Поделиться горем своим, а его гонят… Еле держась на ногах, Василий поплелся дальше.

Выбежала заспанная Татьяна.

— Папа, кто это? Василий? Что с ним?

— Пьян в стельку. Ни стыда, ни совести. Интеллигенция, — ядовито процедил Тобольцев.

— Не может быть! — Татьяна рванулась вслед за Василием, но отец ухватил ее за руку.

— Не смей? Слышишь? Не позорь себя, — строго предупредил он и повел ее, как маленькую, в избу.

…Дома Василию открыла дверь Иринка. Он молча прошел в свою комнату, зажег свет и на глаза попало недописанное письмо профессору Казанскому.

«…больной чувствует себя удовлетворительно», — прочел он и снова мучительно сжалось сердце. Он скомкал недописанный лист, зажал его в кулаке… и уронил голову на стол.

…Рано утром Борис Михайлович позвонил на квартиру Моргуну.