Сельский врач

— Оперированного в палату, возвышенное положение. Пенициллин в трубку по двести тысяч через восемь часов, внутримышечно по сто тысяч через четыре часа. Физиологический раствор капельно.

— Ой, Василий Сергеевич, да я же ничего не запомнила! — воскликнула Вера Богатырева. — От радости у меня память совсем дырявой стала. Я так рада, Василий Сергеевич, так рада, что Клыков жив. Вы знаете, я очень верила.

Из операционной вышел Корней Лукич. Лицо у него сияло.

— Эх, Василий Сергеевич, будь я министром здравоохранения, обязательно назначил бы за успешные операции премии хирургам, — весело говорил он.

— Совсем хотите разорить министерство, — улыбнулся Василий.

— Какие же тут разорения! Вон за спасение утопающих медаль придумали, за тушение пожаров тоже медаль. А вы сейчас такой пожарище потушили во чреве Кирилла Ивановича.

— Не совсем. Пожар еще продолжается, устранена лишь причина, — серьезно заметил Василий, зная, что борьба за жизнь Клыкова только начата, что нужно неусыпно следить за оперированным.

— Теперь мы огулом навалимся и вытянем. А министру здравоохранения все-таки следует подумать о сельских хирургах.

— Пусть думает, — весело ответил Василий, и ветер, разбойно гудевший за окнами, казался ему неразумным и совсем безобидным.

5

Борис Михайлович заглянул в больницу, когда операция была закончена. Он подхватил Василия под руку и потащил к себе в кабинет.

— Спасибо, дружище, выручил ты нас, вовремя примчался и, можно сказать, из могилы вытащил человека. Правда, я здесь тоже не дремал, но сам понимаешь, без ножа трудно было надеяться на успех. А теперь садись и рассказывай о съезде. Главное, как прошел твой доклад? Наверное, под аплодисменты? — Хотя Борис Михайлович и говорил горячо и спрашивал как будто с живой заинтересованностью, но серые глазки его показались Василию похожими на две узкие льдинки!

— Доклада я не читал…

— Как не читал? — опешил Борис Михайлович.

— А вот так — не допустили к высокой трибуне.

Лапинские льдинки начали плавиться, поблескивать искорками.

— Постой, постой, я что-то ничего не понимаю. В чем дело? — оживленно спросил он.

И Василий откровенно рассказал обо всем, что случилось с ним на съезде.

Не перебивая, Лапин слушал внимательно, и глазки его теперь весело поблескивали, хотя лицо выражало крайнюю степень возмущения.

— Это безобразие! Это бесчеловечно! Это дико наконец — не дать врачу выступить с докладом. Это голое диктаторство! — негодовал Борис Михайлович. Бегая по кабинету, он клял Шубина и все прочее областное начальство, потом остановился и настороженно спросил: — А Шубин тебе не сказал, кто писал эти письма?

— Я не спрашивал.

— И напрасно, напрасно, дружище! — с упреком воскликнул Борис Михайлович. — Нужно было поинтересоваться, а я здесь в порошок стер бы тех, кто любит сочинять всякие письма! И Шубин, видимо, верит этим кляузам?

— Видимо, верит.

— Вот, дружище, какая механика получается: сидит человек за тридевять земель в кабинете, ничего не видит, ничего не знает, а получит писульку я грозит расправиться единым росчерком пера. А что поделаешь, — развел руками Лапин, — пришлет Шубин приказ, и придется нам расставаться… Начальства много, и каждый видит в тебе подчиненного, которому и внушение можно сделать и с работы снять, если неугоден. А нас, дружище, двое, и поддерживать мы должны друг друга. Понимаешь? Горой стоять! Тебе, наверное, и рекомендации в партию не удалось привезти после всего, что произошло там. Конечно, если начальство чуть косо посмотрело, все косо смотрят.

— Рекомендации я привез.

— Привез? — Лапин удивленно раскрыл рот, тускло поблескивая золотым зубом, но в следующее мгновение говорил. — Хорошо, очень хорошо.

То ли успокоенный заверениями главврача, то ли занятый другими делами, но Василий совсем забыл о происшествии на съезде, о разговоре с Шубиным. Угроза Шубина рассчитаться с ним единым росчерком пера показалась ему сейчас просто немыслимой. Он верил: если ты в делах своих чист и непорочен, значит, не страшны тебе любые обвинения, любые кляузы. Здесь, в больнице, Василий чувствовал себя и легко и свободно, здесь было его самое главное, а все остальное казалось недостойным внимания. Он только что спас человека и радовался, что Клыков живет, дышит, он, Василий, не отойдет от него до тех пор, пока Клыков не выпишется из больницы, он будет по ночам приходить к нему в палату и снова недоспит… А разве может знать об этом Шубин? Борис Михайлович прав: Шубин судит о работе врача по письмам… Ну и пусть судит!

В дни съезда Василий бродил по знакомым улицам города, а мысли уносились домой, в Федоровку. Большое степное село Федоровка стало для него родным домом: по здешней земле ходили спасенные им люди, здесь жила его беспокойная любовь — Татьяна…

Борис Михайлович ушел домой, а Василий отправился в палату.

— Как чувствуете себя, Кирилл Иванович? — спросил он у Клыкова.

— Маленько получше, — тихо ответил тот.

— Ну вот и отлично, — облегченно проговорил Василий, поглаживая горячую руку пациента. — Теперь полежите спокойно, постарайтесь уснуть. Покойной ночи, Кирилл Иванович.