Сельский врач

— Всяко бывало, Тихон Иванович, у каждого есть свои недостатки, у одного меньше, у другого больше…

— Знаете, Борис Михайлович, не нравятся мне ваши увертки, — грубо оборвал его Грушко. — У вас под носом врач делает, что ему вздумается, а вы и пальцем не повели!

— Виноват, — склонил голову Лапин.

Орловская разбирала историю болезни Клыкова, внимательно читала записи в операционном журнале, что-то отмечая в своем блокноте. Василий молча сидел перед ней, как подсудимый, и чувствовал себя скверно. Раньше, когда приезжала она в Федоровку, он был рад каждому ее слову и сам говорил много, делясь мыслями и планами, а сейчас он даже тяготился ее присутствием и тяжело вздыхал.

— Не убивайтесь, Василий Сергеевич, — успокоительно сказала она. — Мало ли бывает случаев…

— Не могу простить себе такой грубой ошибки, — признался он. — Кажется, я не в силах теперь взять в руки скальпель.

— Глупости говорите, — строго заметила она. — Теперь наоборот, нужно крепче держать его в руках и быть более вдумчивым. К сожалению, врачи порою учатся на роковых ошибках. Что поделаешь, мертвые учат живых.

После вскрытия трупа Орловская пришла к заключению, что смерть наступила от резкого падения сердечной деятельности на почве острого разлитого перитонита. Заболевание развивалось так бурно, а жизненные силы покойного были так ослаблены, что, пожалуй, операция не стала бы спасительной. Когда она высказала это предположение Лапину, тот с ухмылкой сказал:

— Я понимаю ваше положение, вы хотите облегчить участь хирурга, так сказать, подсластить пилюлю. Да, конечно, мы, врачи, должны по силе возможности выгораживать друг друга.

— Я никого не собираюсь выгораживать, — строго заявила Орловская. — Между прочим, история болезни заполнена вами и в ваших записях нет даже намека на прободную язву.

Борис Михайлович с тревогой взглянул на собеседницу.

— Мой диагноз «Острый живот», а дальнейшая дифференциация принадлежит хирургу. Донцов был в брюшной полости и странно, почему не заметил прободения.

— Заметил или не заметил — в данном случае это не имеет значения. Клыкову ничем нельзя было помочь.

Но Борис Михайлович был другого мнения. Он позвонил в облздрав знакомому доктору и рассказал ему о смерти Клыкова, надеясь, что все это дойдет до Шубина, и тот примет соответствующие меры.

Лапин уже чувствовал себя победителем. Он был весел, хорошо настроен и дома говорил супруге:

— Ну вот, Лариска, дождались мы с тобой. Скоро удалим опухоль и вздохнем спокойней.

Лариса Федоровна облегченно улыбнулась.

4

Настала, пожалуй, самая тяжелая для врача минута: за телом Клыкова приехали из Нижней Вязовки родственники, Василий находился в это время в ординаторской, но даже сюда вдруг донеслись безутешные, раздирающие сердце рыдания женщины. Она, невнятно и горько причитая, оплакивала родного человека. Василий сгорбился, сжался весь, нему казалось, что вот-вот распахнется дверь и та рыдающая женщина войдет сюда неумолимым судьей…

Невероятным усилием воли он заставил себя поднять голову и выглянуть в окно. На больничном дворе стояли розвальни с гробом, обитым красной материей. Возле саней толпились какие-то люди.

«А почему же ты, доктор Донцов, не выйдешь и не посмотришь им в глаза? Боишься?» — спросил кто-то невидимый.

Совсем не кстати Василию вспомнилась одна из лекций профессора Казанского. Тот любил порой поговорить о жизни и назначении врача, заглянуть в историю, сравнивая нынешнее с прошлым. «Бытовали когда-то глупейшие законы, — говорил профессор. — У вестготов, например, действовал такой закон: врач, у которого умер больной, немедленно выдавался родственникам умершего, и те могли с ним делать что угодно, и часто невинно погибали хорошие врачи от расправы. К счастью, друзья, мы живем в другое время».

«Да, да, Ефим Гаврилович, в другое время, но как страшно подходить к гробу», — в мыслях говорил профессору Василий, и ему почудилось, будто явственно прозвучал голос Казанского: не бойтесь.

Василий встал, одернул халат, пригладил рукою волосы и твердо шагнул из ординаторской. На больничном крыльце он столкнулся с братом покойного Константином Ивановичем Клыковым. Лицо у того было строгим и скорбным, в глазах поблескивали слезы.

— Здравствуйте, — неуверенно поздоровался Василий.

— Здравствуйте, Василий Сергеевич… увозим брата, — глухим, отчужденным голосом проговорил Клыков.

И вспомнился Василию тот день, когда выписывался из больницы сам Константин Иванович, и глаза его тогда сияли, и голос был заискивающе ласковым, и руку жал он крепко, а слова говорил какие: «Эх, Василий Сергеевич, и мастер же вы большой, ну прямо спасли меня и только, нога-то как новая стала, никакой тебе боли нету», — и он пристукнул каблуком для убедительности. — Век вас не забуду, Василий Сергеевич, гостем дорогим будете у меня, приезжайте…»

Теперь Клыков даже не смотрел в глаза врачу и тихо продолжал: