Семь баллов по Бофорту

Однажды в океане келюч встретил молодую, глянцевитую от солнца моржиху с тугими коричневыми боками. Весной, когда солнце почти не опускается в океан, на старой, торосистой льдине она родила ему маленького моржонка. Все лето они наслаждались счастьем на белых дрейфующих льдах. И келюч, шелуша для моржонка твердые ракушки, совсем, казалось, позабыл о кровавых своих наклонностях. Осенью, как всегда, он повел свое стадо через Берингов пролив на юг. Они благополучно миновали Наукан, залив Лаврентия и Мечигменские лагуны, столь манившие их прежде, — когда недалеко от мыса Чаплина их подкараулил колхозный вельбот. Пропустив вперед келюча и двух передовых самцов, охотники открыли огонь. Стадо, разбившись надвое, стало быстро уходить в море. Но молодая моржиха, оберегая моржонка, замешкалась и отстала. Пули пузырили вокруг нее воду. И юный охотник-эскимос, не заметив моржонка, уже нацелился ей в круглую красивую голову, когда трубный, ни на что не похожий рев и крик «келюч!» заставили его оглянуться. Розовея пастью, выставив метровые клыки, к вельботу стремительно приближался келюч. Он плыл так быстро, что теперь все ружья были повернуты к нему. Самка, воспользовавшись передышкой, поспешно уплывала с моржонком в море, туда, где у горизонта ее поджидали моржи — помочь, если ранена. Замирая от страха, она слышала ружейную пальбу, ей хотелось вернуться, но ради моржонка она уходила все вперед и вперед.

Келюч приближался к вельботу. Охотники, растерявшись, палили наугад, а он все плыл, будто заговоренный, только вода вокруг него становилась все краснее и краснее. Это был удивительно хитрый келюч. Он держался под водой гораздо дольше, чем обычные моржи, и нырял на несколько секунд раньше, чем охотник спускал курок. Поравнявшись с вельботом, морж обрушил на него могучие свои бивни. Перепуганные зверобои расстреливали его в упор, прямо в ощеренную, залитую кровью голову с яростными маленькими глазками. Кровь уже хлестала из расщепленных бивней, слепой пленкой подергивались глаза, а морж все крушил и крушил вельбот, пока тот не стал оседать, черпая краями. Стадо уже было далеко, за горизонтом. Уже давно скрылись из виду широкие моржовые спины, ритмично выкатывавшиеся из воды. И со стадом, выставив круглую усатую голову, уходила молодая моржиха с перепуганным моржонком на загривке. А громадный келюч, захлебываясь кровью, погружался вместе с вельботом на дно. И вода, столь любимая им, казалась невыносимо холодной.

ЗВЕРОБОЙ КРАСНОЯРОВ

Зверобой Петр Севастьянович Краснояров, рассказавший нам эту историю, утверждал, что морж-хищник мстил людям за свою мать и за сына, которого люди, как и его самого, чуть не обрекли на тяжелую участь келюча.

С Краснояровым мы встретились в Марковском аэропорту, когда наш самолет, застигнутый дождем, сел, не добравшись до Анадыря. Света не было, мы сидели в длинном, как взлетная полоса, дощатом коридоре у деревянного бачка с водой. На круглую крышку бачка демобилизованный солдат, летевший в Билибино с Сахалина, положил зажженный карманный фонарик. Было уютно и странно сидеть вот так, тесным кругом, в далеком промоченном дождем аэропорту, положение которого на карте мы знали лишь приблизительно. Из географии я помнила, что этот поселок с густыми зарослями ивняка у широкого, богатого рыбой Анадыря — один из аванпостов проникновения русских на Чукотку.

«Не помешаю алясничать?» — Краснояров, вынырнув из темноты, грузно опустился на свой мешок из пятнистой нерпы и задымил махрой, от которой выдирало глаза. За весь вечер он больше не проронил ни слова, если не считать короткого «ну», передававшего самые разные чувства. Крупнолицый, скуластый, немолодой, с резкой седой прядью в крутом вихре надо лбом и хищным горбатым носом, он чем-то напоминал отчаянную птицу поморника. Глаза были по-северному небольшие, пытливые, намного моложе всего лица. Не по себе становилось, когда оценивающе и насмешливо вперялись в тебя эти глаза.

Парнишка-солдат взахлеб рассказывал, как на Сахалине прет по осени на нерест кета и горбуша, как с пика Чехова у Южно-Сахалинска ясно видно, что Сахалин на самом деле остров: с юга — Анива, с востока — море, с запада — Татарский пролив; и как позапрошлой зимой, прихватила его однажды пурга. Краснояров слушал добродушно, попыхивая вонючей цигаркой, потом вдруг опустил на острое колено, обтянутое солдатским галифе, тяжелую, как кувалда, ладонь:

— Ну полно врать, паря, шел бы ты не в золотокопатели, а на море. Правду тебе говорю: иди на море, в колхоз, наш иди, научу андыщину петь, морды на нерпу ставить, на сельдяжий промусол свожу, дивно много на Ковыме рыбы. Иди — дочь отдам. — Он, озорно усмехнувшись, показал заскорузлой рукой в темноту.