Семь баллов по Бофорту

Сам Петр долго не женился. Беспокойный, дикий, в казаков-прадедов, оказался у него нрав. Мальчишкой любил он выезжать вместе с отцом на тоню, когда с приходом лета начинался обильный рыбный «промусол», любил выметывать сети с неустойчивой лодки — ветки и, возвращаясь усталый, смотреть, как курится над заимкой дымок, и самому разводить в сумрачном своем летовье огонь. Но потом он соскучился на тихих Колымских берегах, где знал уже каждый прилук, каждую сопку, или камень, как говорят на Колыме. В семнадцать лет Петр подрядился в помощники пожилому кавралину — торговцу из приморских чукчей, колесил с ним по стойбищам и поселкам, увязывал нарты, таскал мешки с мукой и сахаром, считал патроны, укладывал выменянную пушнину, моржовые шкуры и кость. Но скоро опротивел ему зажиревший кавралин, нагло обманывавший своих же земляков-зверобоев. Напившись сердитой воды, как называли чукчи водку, вероломную помощницу кавралина, Петр набил своему хозяину морду и остался в Наукане — охотиться на морского зверя. Эскимосы, как чайки гнездившиеся на скалистом уступе, приняли его не очень охотно. Их удивлял этот странный горбоносый человек, не хотевший жить, как все русские. Однако не знающее оговорок гостеприимство приморских жителей открывало перед ним двери любой яранги. У Петра был винчестер 45,70 калибра, завезенный на Чукотку бородатыми американскими китобоями. К тому же со своей широченной грудью и сильными руками он был незаменим как гребец. Три года выходил Петр с эскимосами на морскую охоту. Жил в яранге, зарос бородой, ел моржатину и нерпичий жир, летом носил штаны из оленьей ровдуги и нерпичьи торбаза, зимой пыжиковые штаны, кухлянку и теплые торбаза — плекты. Сильно отросшие волосы подхватывал, как чукчи, ремешком и, лишь когда замерзало море, надевал на голову лохматый волчий шлык. Эскимосы привыкли к Петру, слушались его советов, но своим в Наукане он так и не стал. Когда в поселке Лаврентия русские затеяли строительство культбазы — несколько деревянных домов, школу-интернат, больницу, Петр охотно подался туда. Вспомнил плотничье дело, которому выучил его когда-то отец, стучал топором. Но как пришло лето, стал все чаще выходить на плоский галечный берег залива, заваленный углем, смотрел, как светит невидимым мореходам маяк. Где-то глухо и вольно шумело море. С последним пароходом Краснояров уехал во Владивосток. Оттуда с группой вербованных он отправился на Командорские острова и несколько сезонов добывал драгоценных котиков. Потом снова вернулся во Владивосток и прибился к первой советской китобойной флотилии «Алеут», недавно прибывшей из Ленинграда. Однако и на «Алеуте» он долго не задержался. Погоня за китом, столь рискованная и хитрая на байдарах из моржовых шкур, показалась Петру здесь, на быстроходных катерах с гарпунными пушками, жестоким, неинтересным убийством. Постояв по пояс в китовой крови, пропахнув до костей амброй и потрохами, Петр заскучал по тихому рыбацкому поселку, где на ветру сохнут сети, а зимой на подоконниках расцветает в бутылках болотный вереск.

Он бросил якорь где-то неподалеку от устья Колымы и вскоре стал известен на ледовитом побережье как отличный охотник на тюленя и моржа.

В марте, когда тюленьи самки рожали на плавучих льдинах беспомощных черноглазых зеленцов, Краснояров и двое его дружков отправлялись в рискованный путь на север — будь то ведро или пурга. Через неделю сосунки-зеленцы превращались в белоснежных бельков, шкурка которых, покрашенная в коричневый цвет, так напоминает прославленного калана. С погодой считаться не приходилось: минет две недели, и нежный белек превратится в жирную, неподвижную хохлушу с ее жесткой, как у взрослого тюленя, короткой шерсткой. Вот почему, едва наступали белые ночи и полярные медведицы выбирались из родильных своих берлог, сильная собачья упряжка уносила лодку охотников к краю берегового припая, достигающего здесь не одного десятка километров. Охотники брали с собой, кроме лодки, лишь запасную меховую одежду да немного еды. Женщины, выходя из домов и яранг, жалостно смотрели им вслед. Это была очень опасная охота, некоторые так и не возвращались назад: ветер с материка далеко угонял льдины в океан, и люди гибли от голода и мороза. Правда, иногда, уже оплаканные и причисленные к погибшим, они вдруг объявлялись на следующее лето: в лоскутьях, полубезумные от голода, добирались с какого-нибудь дальнего мыса, куда их вынесло ветром.

Краснояров рассказал нам об одной такой охоте. «Меня считали неплохим охотником, — начал он, раскуривая очередную цигарку из махры. — Страх никогда не касался меня, но тогда, видно, сердце мое дрогнуло и с тех пор болит по ночам».